Страница 6 из 111
Философ системы, точных и детальных расчленений, приверженец ажурных конструкций мысли и сверхплотных обобщений, Лосев счастливо сочетал в себе академическую строгость (во вполне современном, с оттенком невозмутимой монументальности, смысле) со страстным, едва ли не первозданным (под стать радостям античных неофитов-первооткрывателей) преклонением перед безднами Ума, перед «золотистой далью вечной проблемности» 3 мышления. Потому ему и выпало немало горького в жизни, что он смело вступался за античную магию и средневековую схоластику, высмеивал просвещенство и презирал рассудочность, верно служил принципам чистой мысли и храбро мыслил о принципности бытия — уж точно подобно Проклу. Любить мысль, радоваться самому процессу мысли и мыслить радостно умели они оба, даже если предмет размышлений избирался самый сухой, самый вроде бы абстрактный. Что, казалось, может быть проще и отвлеченнее, скучнее и безжизненнее даже, нежели геометрическая точка? Можно ли о ней рассуждать едва ли не всю сознательную жизнь, можно ли тратить художественные дарования на подлинные гимны во славу этой самой абстракции? Мы убеждаемся — и можно, и нужно, стоит только раскрыть VII том «Истории античной эстетики» и прочесть, как Лосев излагает образчик математической онтологии по Проклу… нет, читаем настоящую философскую поэму, у которой два конгениальных автора, поэму о точке 4…
Мало кто еще, кроме Лосева, имеет больше прав быть названным первым среди мыслителей, столь приверженных диалектике — главному завоеванию платонизма. Прокл был последним и лучшим ее выразителем в античности, автор «Истории античной эстетики», — в наше время. И еще один только человек между ними — «немецкий Прокл» Гегель. А что диалектике и диалектикам до сих пор еще есть куда приложить свои усилия, особо сомневаться не приходится. Взять для иллюстрации следующее удивительное обстоятельство (удивительно, но факт остается фактом): при всей изощренности и всей многодисциплинарной развитости современной науки до сих пор остаются в беспорядке, вне стройной системы как раз сами основные научные категории. Не в последнюю очередь потому, видимо, то и дело здесь и там вспыхивают очередные дискуссии о природе «пространства», «времени», «информации» или, скажем, о роли «симметрии». Современные научные категории в совокупности своей (а не в изолированном развитии и применении — тут успехи сколь очевидны, столь и локальны) только в количественном отношении превосходят ту «разрезную азбуку мысли», что благодарное человечество почерпнуло из «Категорий» и «Метафизики» Аристотеля. Но они мало чем радуют в отношении качества, в отношении упорядочивающих принципов и объяснений. Когда-то была обозримая «кучка» всего из десяти элементов-категорий, теперь в необозримой «куче» многие сотни наименований и определений. Но ведь именно в недрах платонизма был уготован иной выход для ищущей мысли: из простейших базовых отношений «одного» и «иного» возможно диалектическое выведение всего мыслимого множества категорий, причем каждая из них получает свое исконное место в строго очерченном окружении. В задаче идейной реабилитации платонизма (не безоглядного возвращения его, но критического пересмотра всех плюсов и минусов учения) именно эта возможность, пожалуй, больше всего занимала А.Ф. Лосева на протяжении всей долгой творческой жизни.
Читатели, знакомые только с его поздними трудами, могут засвидетельствовать применение диалектического метода, скажем, в области теории языка. Можно припомнить для примера работу «В поисках построения общего языкознания как диалектической системы». Но будет не так уж просто заприметить присутствие античных неоплатоников на страницах, посвященных вполне современным понятиям структуры, кванта, континуума, алгоритма, информации. Разве что кому покажутся слишком непривычными утверждения о «смысловой заряженности» языковых элементов или на мгновение вдруг приоткроются головокружительные глубины хотя бы в следующем рассуждении о соотношениях «системы», «структуры» и «модели».
«Все эти категории, — замечает Лосев, — не только очень близки одна к другой, но прямо-таки предполагают одна другую и базируются одна на другой. Нам представляется, что структура, система и модель есть в основе своей одно и то же, но только с разным логическим ударением. Одно и то же здесь — единораздельная цельность. Но единораздельная цельность, данная как единство, есть система, а данная как раздельность, есть структура, а данная как цельность, она есть модель» 5.
Эти несколько строк шлют нынешнему читателю привет из далеких 20 — 30-х годов, из той поры, когда в безудержном порыве мысли строились Лосевым многочисленные триадные и пентадные диалектические конструкции, охватывавшие мировые сферы от высокой ангелологии до «меональных» судеб сущности в материи (что шифруется в категориальном аппарате современной науки) до наведения строго логического порядка в классификации философских школ и эстетических учений, до детального выявления диалектических основ музыки или математики. Сейчас наконец-то переиздаются давние книги А.Ф. Лосева, и извлеченные из архива автора впервые публикуются многочисленные новые свидетельства 6 этой столь мощной — и, кажется, почти одинокой в XX веке — попытки создания диалектической (неаристотелевской) системы миропонимания. Конечно, странно говорить о прямом преемстве идей неоплатоников спустя 15 веков после античного философского ренессанса, да это было бы и слишком большим упрощением относительно А.Ф. Лосева, энциклопедиста и знатока истории европейской мысли от Гераклита и Платона до Гуссерля и Вл. Соловьева. Но все же по широте охвата действительности и виртуозности использования диалектического метода лосевская попытка соизмерима, видимо, только с «космографией» Прокла. Этот «русский диалектик» (так однажды совершенно точно определил творческий лик Лосева знаменитый филолог Роман Якобсон 7) объективно, можно сказать, предстает «русским Проклом».
Не только неоплатоническая техника собственно диалектических построений имеется в творческом арсенале А.Ф. Лосева и, значит, как активное средство предлагается к применению в современной науке. С линией Платона — Прокла (а из философов Нового времени к ней же нужно причислить прежде всего Шеллинга) его связывает и отношение к мифу. Может быть, именно здесь более всего выявляется роль Лосева как «эллинизатора» нашей культуры. Конечно, он ни в коем случае не пытался внедрить среди футбольных болельщиков обряд гекатомбы по случаю, скажем, победы в кубковом матче и не склонял более сдержанный контингент к практике поклонения Афине, Кроносу либо Зевсу. Но он призывал со всей серьезностью относиться к сообщению какого-нибудь древнего источника о том, что в дом такого-то достойного философа являлась богиня мудрости (пускай и во сне) 8, уже затем, чтобы давать любой подобной экзотике адекватное историко-культурное объяснение, а не довольствоваться «просвещенской» издевкой. И не только историку, религиоведу, филологу или этнографу дает поводы для размышлений та же античная мифология, она — серьезный предмет для анализа в логике и философии, потому наряду с традиционным историко-культурным пониманием миф заслуживает и основательного культурно-типологического рассмотрения, говорит Лосев. Говорит, показывает и доказывает, чего бы это ни стоило. В 1930-м году цена простому изложению социалистических мифов и философскому уточнению самого предмета мифологии — арест и предоставление возможности для продолжения дискуссий в бараке на Беломорканале, в последующие годы это стоило известной изоляции от научного сообщества и постоянных (дежурных) упреков в подмене привычных и общезначимых понятий на новые и якобы необязательные. Лосев ответил своим оппонентам «Историей античной эстетики» (она же — «История античной философии», она же — «Предыстория современной мысли»), где терминологические исследования преследовали одну из главных целей и заняли одно из главных мест, а понятие мифа заняло место главнейшее. Конечно, у всякого мифа есть множество свойств и функций, потому бывают по-своему («в своем углу») правы те, кто находят в нем аллегории либо своеобразное эхо реальных событий, начатки науки и поэзии, свидетельства о психологической атмосфере и технические указания к ритуальной практике. Но у мифа есть еще и логика, есть собственная мыслительная структура, что и позволяет отделять миф от не-мифа и одновременно объединять пеструю картину мифических представлений в единое поле, предлежащее мифологу — тому мифологу, который по необходимости становится тут философом и систематизатором. Весь тысячелетний путь античной культуры рассмотрен в лосевской «Истории» как непрерывный путь освоения и одоления фундаментальной противоположности идеи и материи (в частностях же — внутреннего и внешнего, выражаемого и выражающего, субъекта и объекта и так далее) с логическим завершением этого пути в понимании мифа как естественного единства, подлинного тождества идеи и материи. Роль завершителей довелось сыграть античным неоплатоникам и в особенности Проклу, роль человека, давшего исчерпывающую разгадку диалектической структуры мифа или, скажем иначе, ясно сформулировавшего это высшее достижение Прокла языком современности, роль эта выпала Лосеву. Миф как доныне приемлемая и даже, вернее сказать, необходимая форма полноценного восприятия мира оказался близок и язычнику Проклу и православному мыслителю XX века. Остается надеяться, что и наше временно отпавшее от подлинно духовных истоков сообщество столь же нуждается в этой культурной реставрации, как по-своему нуждался в ней античный мир времен Прокла.