Палачи и придурки

— Хороший камень, — буркнул он, усаживаясь на водительское место, и взгляд его, затуманенный какой-то значительной мыслью, направлен был черт знает в какую высь — поверх домов куда-то.

Да, камень действительно был хорош, особенной красоты камень, привезенный в свое время из дальних мест. Может быть, поэтому его не снесли, оставили, намереваясь использовать, если поступит указание об увековечении какого-нибудь лица, но пока кандидатуры подходящей не находилось. Одно время хотели водрузить на пьедестал бюст Брежнева, но пока собирались, пока утверждали проект, тот помер. И хорошо, что промешкали, потому что оказался он вовсе недостойным увековечения. А то пришлось бы опять снимать и увозить на городскую свалку. Нервировать народ. В настоящий момент явилась мысль использовать постамент для памятника жертвам сталинизма, и предложено уже было несколько проектов. Какой-то сумасшедший предложил даже такой: выкопать статую Сталина на свалке и поставить обратно, только вверх ногами. Дескать, в этом заключен будет глубокий смысл: революция, дескать, у нас, переворот. Проект, конечно, дурацкий, но кое-кого из руководства он привлек, во-первых, своей дешевизной — ничего не надо ни отливать, ни высекать, а во-вторых, удобством. Всегда можно быстро перевернуть с головы на ноги. И обратно.

Надо сказать, ко всем этим проектам и поползновениям занять пьедестал Егор Афанасьевич относился с какой-то подспудной ревностью. Он и сам себе не мог объяснить эту ревность, но... ревновал, не имея, конечно, ничего конкретного в мыслях. Одним словом, увидеть на нем чью-нибудь фигуру ему было бы больно.

Прокурор Иван Семенович Феоктистов уже ждал. Сидел на диване в кабинете Егора Афанасьевича и стеснялся. Всякий раз, как входила в кабинет Алена Николаевна, он с натугой и кряхтением приподнимал с дивана зад, обозначая почтительность. Сидеть в присутствии дамы Иван Семенович считал признаком дурного тона, тем более в присутствии такой дамы, как супруга секретаря обкома. Алена же Николаевна входила и выходила поминутно, внося то скатерть, то серебряные ножи и вилки, то хлебницу, поэтому приподнимать зад он уже несколько запыхался.

Следом за Аленой Николаевной летал помощник Егора Афанасьевича Михаил Иванович. Из просто помощника он уже давно превратился в доверенное лицо семьи и бо́льшую часть рабочего времени проводил около Алены Николаевны, помогая ей в сложных и многообразных хозяйских делах.

— Алена Николаевна, докладываю, — нарезая на дощечке хлеб, торопливо говорил Михаил Иваныч, — в универмаг привезли австрийские сапожки — оч-чень миленькие! Я шепнул Леониду Леонидовичу, чтобы оставил ваш размер.

Была у него вот эта скверная привычка — говорить торопливо, взахлеб, отчего изо рта летели в разные стороны брызги. Летели они и сейчас, разлетались по кабинету, оседали на хлеб и прокурор с неудовольствием и брезгливостью думал о том, что хлеб этот придется потом есть. «Откажусь, — решил он. — Скажу, что на диете». И успокоился.

Алена Николаевна двигалась плавно, высоко неся голову с замысловатой, похожей на дореволюционный крендель прической. Всякий раз, входя в кабинет, она одаривала прокурора великосветским загадочным взглядом из-под приспущенных век и раздвигала в улыбке жирно намазанные помадой губы.

— Вы не соскучились? — спрашивала утробным голосом.

— Нет-нет, что вы! — вынужден был улыбаться прокурор в ответ, завороженно глядя на ее длинные, ярко наманикюренные ногти, и никак не мог Иван Семенович отделаться от ненароком запавшего ощущения, будто там где-то, за дверью, Алена Николаевна только что, сию минуту, рвала ногтями, терзала чье-то тело и пила кровь — такая она была вся пурпурная и плотоядная, в пурпурном же халате с драконом.

— Мишель, негодник, куда вы задевали краковскую колбасу? Любимую колбасу Егора Афанасьевича? Я не нашла ее в сумке.

Михаил Иванович даже подскочил на месте.

— Ба! — стукнул он себя ладонью по лбу, — Забыл! Совсем из головы вон! Представьте, Алена Николаевна, что этот дуб, директор мясокомбината, отказал! Говорит, нету!

— Как это так — нету? — Алена Николаевна остановилась и вперила в Михаила Ивановича грозный взгляд, — Он что, спятил?

— Вот-вот! И я ему говорю: «Вы спятили? Вы представляете, любезнейший, чем это вам чревато?» А он твердит только: нету и все тут.

— Н-ну это мы еще посмотрим!

Хлопнула входная дверь и затопали по-хозяйски в прихожей — прибыл Егор Афанасьевич, шумно раздевался, шелестел кожаным пальто, сморкался. Слышал Иван Семенович, как разговаривал он с Аленой Николаевной тихим голосом, должно быть о нем, и опять выскочил в голове вопрос: зачем пригласил? ведь не просто так, должна быть для этого чрезвычайно важная причина.

— Знаешь, Егор, — совсем близко послышался голос Алены Николаевны, — а директор мясокомбината отказал нам в краковской колбасе!

— Н-ну?! — весело удивился Егор Афанасьевич.

— Именно! Комедия, ей-богу!

— Ага, так ведь это он мне войну объявил! Ах ты, энтузиаст задрипанный!

И вошел в кабинет, храня еще на губах удивленно-веселую улыбку, поматывая головой, и согнал ее, уже пожимая прокурору руку, впившись в него правым своим пронзительным глазом, в левом же затаив вопрос: ну, а ты-то на что способен? чего от тебя ожидать?

Небольшой столик в кабинете, специально предназначенный для тех случаев, когда Егору Афанасьевичу не хотелось выходить к общему столу по причине дурного ли расположения духа или занятости, предназначенный также и для интимных обедов с ближайшими друзьями, был уже накрыт — стояли холодные закуски в продолговатых тарелках: нарезанный ломтиками говяжий язык, копченая колбаса, шпроты и сыр; золотисто посверкивал в хрустальном графинчике коньяк. К графинчику и потянулся первым делом Егор Афанасьевич.

— Ну, давай, прокурор, дерябнем для аппетита. У тебя как с аппетитом, в порядке?

— Не жалуюсь, Егор Афанасьевич, не жалуюсь, — тут вспомнил Иван Семенович про намерение свое не есть хлеба и подстраховался, оставил лазейку. — Хотя с другой стороны...

— Что «с другой стороны»?

— Да вот, на диету врачи посадили, понимаешь. Мучного ни-ни. Раньше человек чем полней, тем здоровей считался. Теперь же новая установка: чем тоньше талия, тем длиннее жизнь. Вот и приходится себе в удовольствиях отказывать. Пожить охота, Егор Афанасьевич, хе-хе!

— На кой она тебе, жизнь-то без удовольствий!

— Так ведь природа, куда от нее денешься.

— Ну у меня-то не откажешься, не надейся. Давай, налегай на язычок вот, колбаски возьми. Да с хлебом, с хлебом. Что за еда без хлеба. Не по-русски как-то.

— Мучное... врачи..., — замямлил Иван Семенович.

— У меня, брат, забудешь и про врачей, и про диеты. Давай, давай, наворачивай.

Иван Семенович взял хлеб и с омерзением откусил.

— Ведь ты впервые у меня в гостях, кажется?

— Как же, был, имел удовольствие. Десять лет назад по случаю назначения вашего... По случаю назначения вас секретарем обкома. Как же! Большой праздник был. И сыночка вашего помню, славный такой карапуз. Стишки читал про зайчишку. Что-то там: «Зайчишка, зайка серенький...» Серьезно так, с выражением читал. Все ходил, помнится, — «мамуля, мамуля!» Очень трогательный мальчонка. Сколько ему сейчас?

— Ого-го! Этот трогательный мальчонка уже выше меня вымахал! Спортсмен! Наше, федякинское семя, наш корень! — гордость за федякинское семя слышалась в словах Егора Афанасьевича, гордость блистала и во взоре.

— Что вы говорите! — всплеснул руками прокурор. — Ай, времечко бежит!

В этот самый момент предмет их разговора — пятнадцатилетний оболтус Петька Федякин подходил к дому, сосредоточенно вглядываясь в лица прохожих. «Вот этого, — думал он, — я бы завалил с одного удара. Ха-а! Ребром ладони по яблочку и готов, ползал бы он в грязи на асфальте. А этого...» Мысленно становился он в позицию, мысленно наносил направо и налево сокрушительные удары, и отлетали люди, захлебываясь кровью и слезами. Х‑ха, Х‑хы! — прыжок, внешней стороной стопы в солнечное сплетение — готов! Выноси! Р‑раз, р‑раз! Ах вы, козлы вонючие! Мелюзга! Плебеи!