Палачи и придурки

— С-сукин сын! Хоть бы раз подбросил какую-нибудь премию!

— Естественно, мы не могли молчать, — как бы убеждая самого себя, сказал Феликс Яковлевич. — А вы, Юлий Павлович, не называйте, пожалуйста, ректора Хряком. Что за школярство, ей-богу!

— Да коли все его так называют!

— Пусть называют, а мы не имеем права! Ни малейшей тени не должно на нас падать. Корректность по отношению к противнику, корректность и еще раз корректность!

— Да что вы все на меня-то напали! Я ведь так просто, в качестве возможного варианта. Разве я не подписал заявления? Подписал вместе с вами. Сожжены мосты, пятиться некуда. Кашка наша уже где-то закипает, закипает… — Юлий Павлович пошевелил в воздухе короткими пальцами, показывая, как закипает каша.

И все завороженно посмотрели на его пальцы. В самом деле, творилось, разворачивалось где-то затеянное ими действие, раскручивалось, но уже помимо их воли, и ход его невозможно было предугадать. Оттого щемяще-тоскливо делалось на душе.

— Вон идет наш шеф, наш Учитель, — ровным голосом, без всякого выражения проговорил Николай Иванович, вытянув в окно длинную шею, и на мгновение показалось, что вот сейчас он дернется и вытянет трепыхающегося на крючке профессора Чижа.

Столпились, сгрудились у окна, завыглядывали.

— Ого! Торопится профессор!

— Экая прыть, однако!

Через минуту быстрые послышались в коридоре шажки — дверь распахнулась, охнула, и в проеме застыл с сияющей улыбкой на устах Всеволод Петрович Чиж. Он застыл, придерживая дверь рукой, как бы приглашая полюбоваться на себя, обводя в то же время присутствующих ликующим и лукавым взглядом.

— Слушайте! — шагнул он в кабинет, дверь отпустил и замахал рукой в воздухе. — Я старый осел! Идиот! Ведь это так просто! Только такой осел, как я, не мог додуматься раньше! Слушайте, слушайте! — профессор подбежал к столу, схватил чистый лист бумаги, выдернул из стакана карандаш и быстро зачертил, зачиркал. — Все ко мне, смотрите: это тонкая кишка. Мы изнутри выстилаем ее тончайшей эластичной трубкой, и пища, мигрируя по пищеварительному тракту, не усваивается организмом, понимаете? Ни резать не нужно, ни диет никаких. Если вмонтировать эластичную трубку в небольшую рассасывающуюся капсулу...

— Извините, профессор, — Анвар Ибрагимович почтительно склонил голову, в почтительную улыбку сложил губы, но глаза его гуталиновые пылали, глаза выпучивались и выпрыгнуть готовы были из орбит. — Все это чрезвычайно интересно, однако народ, — он растопырил толстые руки, словно бы обнимая ими всех присутствующих, — выставляясь их полномочным представителем, — хотел бы услышать такую вещь: вы в обкоме были? вы в прокуратуре были?

— В прокуратуре? — удивленно огляделся Всеволод Петрович, — при чем здесь проку... А‑а! Как же, был. Был в обкоме и, естественно, передал. Передал нашу петицию Егору Афанасьевичу Федякину. У прокурора же не был, ибо Егор Афанасьевич любезно согласился передать самолично. Очень достойный человек — Егор Афанасьевич. Вот так, друзья мои. А теперь...

И профессор вновь склонился над столом, над корявым своим чертежиком.

Взял Егор Афанасьевич трубку телефона особого, стоящего несколько в сторонке, набрал короткий номер — номер прокурора города Ивана Семеновича Феоктистова.

— У аппарата Феоктистов, — сию же минуту услышал ответ.

— Здравствуй, дорогой, — сказал Егор Афанасьевич медленно, четко, чтобы сразу дать понять, настроить разговор на значительный лад. И почувствовал, как насторожился прокурор — вздрогнул, должно быть, там, в кабинете прокурорском, крепче зажал в кулаке трубку. И хорошо.

— Егор Афанасьевич? — голос Ивана Семеновича сразу утончился, засипел. И замер прокурор, вслушиваясь в трубку.

Помедлил и Егор Афанасьевич, усмехаясь, выдерживая. Пролетел меж ними по проводам легкий атмосферный треск.

— Ну, чего молчишь! Чего зажался-то!

— Слушаю, Егор Афанасьевич. Весь внимание.

— То-то. Про дела про твои не спрашиваю, все и так знаю. Сам понимаешь, не блестящи они, дела твои прокурорские. А? Что скажешь?

— Да уж... Только...

— Ладно, не о том сейчас речь. Есть у меня к тебе разговор. Не телефонный.

— Как прикажете, Егор Афанасьевич. Я всегда.

— Вот что, ты обедал уже? Нет? Ого‑го, заработались мы с тобой, однако, времечко! Заезжай-ка минут через двадцать ко мне.

— В обком?

— Зачем в обком, домой заезжай.

— Слушаюсь!

— Ну давай, — нажал пальцем на рычажок Егор Афанасьевич, отключил прокурора, и тут же набрал другой номер — свой, домашний.

— Ал-ле! — услышал он голос жены и поморщился: всегда раздражало его это ее великосветское «алле».

— Это я. Слушай, Алена, через полчаса накрой-ка нам в моем кабинете. На два кювер... кувер... тьфу! На двоих накрой. И чтобы никого посторонних.

— Поняла, поняла, Егор. Никого и нет. Один только Миша. Михаил Иваныч.

— Ну, Михаил Иваныч, ладно. Только держи его на кухне.

Положил трубку и Софье Семеновне скомандовал:

— Машину к подъезду.

— Машина у подъезда, Егор Афанасьевич.

— Хорошо, — встал, потянулся, разминая члены, и словно дернуло его что-то — оглянулся. Ей-богу, ироническое что-то застыло во взоре Генерального. И, чувствуя спиной этот иронический взгляд, пошел Егор Афанасьевич из кабинета.

Да, стояла машина у подъезда, однако, не было в ней шофера Евсея Митрофановича. В гневе огляделся Егор Афанасьевич и увидел его сквозь голые ветви деревьев в сквере, и моментально гнев улетучился и сменился веселым удивлением: Евсей Митрофанович, заложив руки за спину, важно прохаживался вокруг гранитного пьедестала, рассматривал, задирал голову, словно примеривая. Понаблюдал за ним Егор Афанасьевич, поусмехался. Был Евсей Митрофанович личностью не совсем заурядной, вернее, стал таковой с прошлого года, когда город Благов посетил Генеральный секретарь. Понятно, что такие визиты для местных руководящих товарищей нож острый. Уж очень дотошен и беспокоен. Более того — непредсказуем. Никакого для него протокола, никакой программы. Особенно нервировала привычка Генерального беседовать с народом. Остановит машину среди улицы, вылезет, подойдет к толпе и начинает вопросы задавать — интересоваться. Поди тут уследи за всеми, мало ли кто чего ляпнет. Но приноровились: стали возить в одной из машин сопровождения парочку бойких райкомовских дамочек и, чуть где остановка, выпускали их в толпу таким образом, чтобы Генеральный никак их миновать не мог. И уж дамочки на все его вопросы отвечали как надо, ловко забивая всякого правдолюбца, если таковой объявлялся. Но не доглядели однажды — откуда-то вывернулся Евсей Митрофанович, стал монументом, солидный, вальяжный, в добротном костюме и в галстуке. Никто, естественно, от него, как от шофера чуть ли не первого лица в области, не ожидал ничего такого опасного, поэтому и не побереглись, не успели дамочек выпустить.

Наткнулся Генеральный взглядом прямо на Евсея Митрофановича и задал обычный вопрос: «Ну как?», задаваемый для завязки разговора. И тот вдруг понес, глядя почему-то в небо, поверх голов:

— Да что как! Раньше при Сталине сажали, ежели кто опаздывал на работу, так и водка дешевая была и свободно. И дисциплина была, и порядок. А теперь очень разбаловался народ.

Генеральный как-то странно посмотрел на него.

— М-мда, — сказал, сел в машину и уехал.

С тех пор заважничал Евсей Митрофанович, раз говаривал сквозь зубы, не глядя на собеседника, и казалось, что живет он среди людей так уж, из снисхождения, и знает что-то такое, чего не дано знать никому из смертных. Смотрели на него люди с уважением, и даже сам Егор Афанасьевич чувствовал себя в его присутствии неловко.

— Евсей Митрофанович! — крикнул он, — Ты чего там, не себе ли место присматриваешь?

Евсей Митрофанович неспешно обернулся и неспешно же пошел к машине.