Страница 10 из 89
Так увлекся, что от кровожадных фантазий очнулся только перед лицом открывшей ему дверь Алены Николаевны.
— Петр, — сказала она. — Ты, конечно, прокурора Ивана Семеновича не помнишь.
— Не помню, — буркнул Петька, намереваясь проскользнуть в свою комнату.
— А он вот тебя помнит еще пятилетним. Зайди в отцовский кабинет, покажись.
— Да на черта он мне сдался!
— Тс-с! Покажись, покажись, не убудет с тебя!
Скривившись, толкнул Петька дверь кабинета, заглянул, сказал:
— Здрасьте!
Егор Афанасьевич с прокурором уже заканчивали обед, уже лично хозяин разлил кофе в чашки, плеснул туда коньячку.
— А вот и он, отпрыск! — воскликнул он. — Заходи, Петр, поздоровайся с Иваном Семеновичем.
Петька вошел нехотя, уставился на прокурора исподлобья: «Экая мерзопакостная рожа!» — подумал.
— Ай-ай-ай! — качал умиленно головой Иван Семенович, — И это тот малыш, что читал стишки про зайчишку? Поразительно! Эх-хе-хе, времечко, времечко!
«Этого борова, — думал Петька, — с одного удара не завалишь. Сала много, не пробить».
— Вот тебе и малыш, вот тебе и стишки про зайчишку, — с любовной гордостью говорил Егор Афанасьевич, — Ну ладно, иди, Петр. Скажи матери, чтоб не беспокоилась, мы уж тут сами разберемся.
Дверь за Петькой закрылась и некоторая напряженность повисла в воздухе — этакая тишина-предвестница. «Ага, — понял прокурор, — вот сейчас и выяснится, зачем приглашен, удостоин чести». Помимо его воли эта мысль напиталась иронией, и он иронии испугался, отринул ее, построжал и несмело взглянул на Егора Афанасьевича. Однако тот беспечно попивал кофеек, в рюмки подливал коньяк, потягивал его с удовольствием и, казалось, ни о чем таком серьезном не помышлял.
— Ты коньячку себе подливай, не стесняйся. Бодрит и для сердца полезно. Сосуды расширяет, — говорил он сердечно.
— Так ведь на службу еще...
— А это службе не помеха, не помеха. Граммчиков сто никто в упрек не поставит. Да! Чуть не забыл. Ты ничего такого про наш Мединститут не слышал? Данных не имеешь? Говорок какой-то нехороший... Не слышал?
— Нет, — похолодел Иван Семенович.
— Да может, врут люди. Что-то такое про заведующего кафедрой... м-м, как его... птичья такая фамилия... профессор еще... ну да, профессор Чиж. Не в курсе? То ли он на кого-то сигнализировал, то ли на него — не помню. Но что-то такое там было, — говорил Егор Афанасьевич благодушным тоном, но правый глаз его неотступно и холодно следил за прокурором.
— Профессор Чиж? — удивился тот, — Всеволод Петрович?
— Ну да, так. Медицинское светило, кажется?
— Известнейший кардиохирург, завкафедрой, директор кардиологического центра и вдруг... Невероятно!
— Что делать, слаб человек. Но я ничего не утверждаю. Я ж говорю: слушок.
— Никогда не поверю, чтобы Всеволод Петрович.., — прокурор поднял на секретаря обкома возмущенный взгляд и осекся: в левом глазу Егора Афанасьевича блеснуло что-то, — какое-то откровение.
«Эге-ге!» — подумал прокурор.
— Да и я не верю, но сам понимаешь, сигнал был, надо проверить. Может, ничего там и нет, скорей всего ничего нет, однако тем более мы должны оградить имя честного человека от кривотолков. Проверка никому не в убыток. Легкая, ненавязчивая.
— Ясно, Егор Афанасьевич, — в сомнении все заглядывал Иван Семенович на секретаря обкома: точно ли было? не ошибся ли?
— Найдется у тебя кто-нибудь? Тут ведь главное не наломать дров. Есть способные работники?
— Да найдутся. Есть у меня следователь Блохин Виталик... Виталий Алексеевич. Молодой еще, но дока...
— Во-во. Значит так: ненавязчиво, аккуратно. И о нашем разговоре никому.
— Само собой.
— Ну, договорились. А теперь за работу, пора. — Егор Афанасьевич решительно встал.
«А ведь он притворялся, будто не знает профессора Чижа! — соображал Иван Семенович, поднимаясь по лестнице в свой прокурорский кабинет. — Это ясно как божий день. Артист-то из него неважнецкий».
— Блохина ко мне, срочно, — бросил он на ходу секретарше.
«А вот в чем загвоздка — не пойму, — продолжал соображать Иван Семенович, утвердившись в кабинете за столом, подперев увесистый подбородок рукой. Зачем им профессор понадобился? Допустим, в чем-то он замешан, допустим, взятки берет с больных — допустим. Ну так что ж? Кто нынче не берет? Укажите мне на того пальцем! И уж во всяком случае, не секретарское, не обкомовское это дело — копаться в мелочах таких. Не тот уровень. Значит, с одной стороны...», — напрягал он голову до одури, но ни с какой стороны ничего придумать не мог.
— Люсенька, — раздраженно сказал он в переговорное устройство. — Я Виталия Алексеевича вызывал, где он?
— Так что, ищут, Иван Семенович. Нигде найти не могут.
— Разыскать немедленно!
«Это черт знает что, а не прокуратура! — начинал уже кипятиться Иван Семенович. — Сроду никого не найдешь на месте! Колхоз какой-то, понимаешь! Вот я вас!.., — он и кулаком пристукнул по полированной поверхности стола, но тут среди раздражительных мыслей высверкнулась одна простая и ясная. — Стоп! А мне-то что за дело? Зачем мне знать? Я получил сигнал — я провел проверку. И все! И ничего мне знать не нужно, я умываю руки!»
И он действительно встал, прошел в тесный туалет, дверь которого была ловко замаскирована под панель, и там тщательно вымыл руки и вытер.
— Ну что, — мимоходом выглянул в приемную, — еще нет Виталия Алексеевича?
— С ног сбились, ищут, — развела руками секретарша Люся.
— Ищите, ищите, — уже благодушно сказал прокурор.
Но напрасно работники прокуратуры разыскивали следователя по особо важным делам Виталия Алексеевича Блохина, напрасно названивали ему домой и в другие места, где мог бы он в этот момент находиться.
Потому что сидел в это время Виталий Алексеевич на пеньке в небольшом лесочке близ городской свалки и мучительно старался вспомнить, каким образом он здесь оказался. Голова трещала и вот-вот готова была разлететься на куски, на мелкие осколки, как граната. И такая сухость ощущалась во рту, что стоило только пошевелить языком, раздавался скрип и скрежет. Левый глаз вообще не раскрывался, правый же превратился в узкую щель, через которую мир виделся Виталию Алексеевичу расплывчатым, раздвоенным, словно чемодан с двойным дном в разрезе. Модная светлая куртка его испещрена была бурыми пятнами, и на груди медалью прилип раздавленный соленый огурец. Стряхнув его брезгливо, Виталий Алексеевич еще раз напряг мозг, попытался сосредоточиться на событиях сегодняшней загадочной ночи.
Значит так: вчера поздно вечером позвонил сокурсник его по юрфаку Сашка Панков, приехавший в командировку из райцентра. Привез Сашка пятилитровую канистру самогона и звал к себе в гостиницу отпраздновать встречу. И не напрасно ведь сомневался Виталий Алексеевич, слабо отнекивался — чуяло сердце, и всегда сидящий в нем предостерегающий, направляющий гражданин предупреждал: не ходи, не ходи. Эх, и не надо было ходить! Да Сашка настоял, заговорил, соблазнял, подлец, не хватило сил отказаться.
За стол сели уже в двенадцатом часу ночи, и помнил Виталий Алексеевич тонкостенный гостиничный стакан, полный чуть ли не до краев прозрачной вонючей жидкости. Помнил, как демонстрировал Сашка высокое качество самогона: наливал на стол, поджигал спичкой, и самогон горел синим сумеречным пламенем. Помнил нарезанный на газетке плавленый сырок и раскрытую банку килек в томате. Это все было и не вызывало сомнений.
Все же последующие события вспоминались смутно, отрывками, как содержание прошлогоднего фильма. Не один раз еще наполнялся тонкостенный стакан, но сколько именно раз — сказать невозможно. Да, помнится, обливался Сашка горючими слезами и канючил:
— Сгину я в той Тмутаракани! Поспешествуй, а? Замолви словечко!
Что-то такое Виталий Алексеевич ему обещал. Пели они в обнимку лихую песню «Хазбулат». Что же еще? Да, да, да! Был полет. Ночной какой-то полет, до сих пор ощущался свистящий ветер в ушах и виделись верхушки мелких деревьев под ногами. Был, был полет. С трудом припомнилось окно. Трехстворчатое, скорей всего гостиничное, в Сашкином номере. Каким-то образом связано оно было с полетом. Так, так. Можно, значит, предположить, что полет совершался из окна Сашкиного номера. Номер же его на втором этаже. «Что ж это, выходит, я из окна прыгал? — недоуменно пожал плечами Виталий Алексеевич. — Но зачем?» Тут же покоробила его мысль, что из окна он мог вылететь и не по своей воле. Косвенные свидетельства тому имеются: заплывший глаз левый, фингал под правым... Но, конечно, все это предположительно, версия, так сказать. «Да, версия», — хотел он произнести эту фразу вслух, но на первом же звуке язык провалился между зубами и вылетело изо рта его мычание. В ужасе ощупал Виталий Алексеевич языком рот — двух передних верхних зубов как не бывало, и рот мгновенно наполнился приторным вкусом крови. «Мать честная! Это кто же мне зубы вышиб?» Сама собой напрашивалась мысль, что могло быть это Сашкиных рук дело — и фингалы, и зубы, и ночной полет, мог быть он соучастником ночных событий. Но почему? За что! Как оказался на свалке? На такие вопросы решительно невозможно было ответить.