Палачи и придурки

Огромные мозговые усилия вконец измотали Виталия Алексеевича, по голове словно бы барабанил кто-то кулаками: уймись, уймись! Покорно отбросил он все мысли и тут затуманилось, поплыло перед глазами, прикорнул Виталий Алексеевич опять на березовом пеньке, голову на грудь повесив, в пьяненькое еще, недолговечное погрузившись забытье. И сквозь это забытье послышалось ему на прилегающей вплотную к лесочку дороге, на которой местами еще сохранился асфальт, слабое постукивание: тук, тук-тук, тук. Глянул Виталий Алексеевич и увидел, что по дороге, опираясь на палку, нарочито постукивая ею, идет высокий седобородый старик в застегнутом наглухо демисезонном пальто и помятой шляпе. Приоткрыл он глаз пошире, вгляделся и узнал в старике известного в городе пенсионера Говядина. Остановился старик Говядин около лесочка, как раз против Виталия Алексеевича, стал разглядывать что-то в земле, чего следователю не видно было за мелкой еловой порослью — разглядывал сосредоточенно, хмуря седые лохматые брови.

— Лежишь поверженный? — вдруг громко и отчетливо произнес Говядин. — То-то! А ведь как вознесся! Прямо не человек, а бог! Ничего, понюхай и ты землицы, понюхай, чем она, матушка, пахнет. Уж посеял обильно ты в ней косточек невинно тобой убиенных! Плотью людской, небось, пахнет землица-то, а? Кровью?

— Дурак ты, Говядин! — услышал Виталий Алексеевич глуховатый голос с сильным кавказским акцентом, и от изумления у него открылся и левый глаз, прорезался на свет божий. — Ты так ничего и не понял, не понял, что такое революция. Плоть людская, о которой ты сейчас так печешься, — это глина в руках ваятеля. Глины в земле много, да не каждая глина в дело годится. Так и с плотью. Ее — ого-го! — сколько! Однако для революции особая плоть нужна, надежная. Негодную мы, скульпторы революции, отсекаем и выбрасываем, как глину. И не надо жалеть о ней. Если потребуется, наши женщины нарожают людей достаточное количество.

— А я? А меня за что ты упрятал на семнадцать лет в лагеря? Я ль не был верным! Я ль не был преданным! А сколько других верных большевиков загубил! Цвет партии! Какие кадры!

— Какой там цвет — глина! А всякий скульптор глину перед употреблением тщательно перемешивает. Так и с кадрами. Запомни это, Говядин. Чем тщательней перемешаешь, тем сам крепче стоять будешь.

— Так ведь не устоял — лежишь! — Злорадно осклабил старик весь из стальных зубов рот.

— Э-э, Говядин, и ты туда же! И ты жуешь жвачку, которую подкинули всяким там крикунам и демагогам: пускай жуют, лишь бы есть не просили. Вот и выходит, что ты болван и не зря я тебя в лагеря упек. Ты кем был, ну-ка напомни!

— Я был, — с болью в голосе сказал пенсионер, — членом президиума ЦИК. А теперь я бос, нищ и сир по твоей милости. Нищенская пенсия — вот все, чем меня за мои заслуги, за страдания...

— Да-да, помню. Помню, как ты лихо на персональном «бъюике» раскатывал. И квартирка пятикомнатная в центре Москвы была? И дачка персональная? Продукты из распределителя получал?

— Было! Все было! — залился Говядин горючими слезами.

— То-то! А кто эти блага себе и тебе подобным дал? Кто создал номенклатуру, касту неприкасаемых? Я! И вы же мне лизали за это задницу. Ты говоришь, я вознесся. И опять дураком выходишь. Без вас я бы не вознесся, это вы, номенклатурщики, меня и вознесли, чтобы я блага ваши защищал. Вы обжирались, когда народ помирал с голоду. Не помнишь? И считали, что так и нужно, что в порядке вещей. Постой! Да ведь это ты донос на Воронова написал, когда метил на его место? Ну конечно! Ты его под расстрел подвел! Так-то, Говядин! Молчи, ничего ты не можешь возразить. Думаешь, кончилось мое время? Э‑э, дудки! Я умер, но время мое не кончилось. Ты оглянись внимательней. Пока есть аппарат, пока есть номенклатура, время мое кончиться не может. Помни об этом, Говядин. Иди и помни.

Хотел что-то сказать старик Говядин, рот раскрыл, даже палкой в нетерпении постучал о землю, как конь копытом, но ничего не сказал, повернулся и пошел прочь, злобно, с опаской оглядываясь.

Помотал Виталий Алексеевич головой — что за черт! Привиделось? Померещилось? Но пенсионер-то Говядин вон он, топает по дороге, оглядывается. Соскользнул с пенька в сухую прошлогоднюю траву следователь по особо важным делам, на четвереньках прополз сквозь мелкую еловую поросль, выглянул, глянул на то место, где только что стоял старик — там между дорогой и лесочком была небольшая песчаная насыпь и из нее — Виталий Алексеевич отпрянул, втянул голову в плечи, — торчала черная с прозеленью голова с зелеными же усами и кавказским носом, сильно припорошенная песочком.

— Иосиф Виссарионович! — сдавленно прошептал следователь.

И — бог знает! — показалось ему, будто голова медленно повернулась в его сторону, и скорбная улыбка тронула правый сталинский ус.

— Ты? — услышал он все тот же глуховатый голос. — Ты молодец, такие нам нужны. Я буду иметь в виду. Иди.

И подчиняясь внимательному взгляду из-под прищуренных век, Виталий Алексеевич поднялся с колен и пошел, стараясь обойти песчаную насыпь, не наступить на то, что могло быть под песком скрыто. И только отойдя с десяток шагов, остановился, постучал себя кулаком по голове, прогоняя пыльную дурь.

— Все самогон проклятый! Опоил, подлец Сашка!

От сотрясения что-то такое в голове его щелкнуло, стало на место, и тут же выскочила отчаянная мысль: на службу ведь надо идти! Который час? Глянул в страхе на часы, однако стекло на часах было вдребезги разбито и стрелки отсутствовали. Показывали часы вечность. Ох ты! Посмотрел Виталий Алексеевич в небо, стараясь определить время по свету — в небе носились во всю прыть облака, но кое-где проглядывало солнце, и по нему догадался он, что далеко уже перевалило за полдень. Спохватившись, помчался следователь к видневшимся вдали домам новостроек, куда уже подходил пенсионер Говядин.

— Ну что, не появился Блохин? — терзал Иван Семенович секретаршу Люсю.

Та только скорбно поджимала губы и разводила руками.

Виталий же Алексеевич в этот момент скорым шагом подходил к городу и мусолил в голове одну и ту же мысль: кто его так разукрасил и что это все значит? Являться в таком виде на службу было невозможно. Самое разумное — сказаться больным. Однако как прийти к врачу за больничным в таком виде? Допустим, даст он больничный, но растрепет потом по всему городу, смешки пойдут, разговоры и выйдет еще хуже. Уехать бы куда-нибудь на неделю-другую.

Тут на глаза ему попалась одиноко торчащая в чистом поле телефонная будка. Кто и зачем ее здесь поставил — вдали от людей и жилья — неизвестно, но Виталию Алексеевичу было сейчас не до загадок. Телефон — это то, что более всего ему было сейчас нужно, чтобы из неизвестности и мира привидений вернуться в мир реальный, к реальным людям.

Он заскочил в шаткую кабину с напрочь выбитыми стеклами и с облегчением убедился, что телефон исправен. И сейчас же тренированная профессиональная память подсказала ему Сашкин номер в гостинице. И монеты отыскались в кармане куртки.

Не успел еще отзвучать первый гудок, как приятель его уже сорвал трубку, словно сидел и ждал у телефона.

— Ты? Ну наконец-то! Куда ж это ты пропал ночью?

Хотел Виталий Алексеевич произнести такую фразу: «Это я у тебя должен спросить!» Однако опять язык провалился, заболтался свободно и вылетело у него какое-то «эояу».

— Чего, чего? — не понял Панков.

— Э-о-я-у...

— Черт, говори толком!

Вот уж не думал никогда Виталий Алексеевич, что речь человеческая может так зависеть от двух каких-то паршивых зубов. И так и этак он языком попробовал, приноравливаясь. Сдвинул его слегка, чтобы имел язык опору на оставшиеся зубы и вроде ничего, вышло. Правда, речь теперь получалась с сильным присвистом, словно вместе со словами из него вырывался воздух, но разобрать уже можно было.

— Ты мне объясни: где мои зубы?