Палачи и придурки

С завистью и болью смотрел Аркадий Семенович из-за колонны на эту картину, слушал. Вот это писатель! Вот это гигант! Глыба! Даже двери перед ним сами собой распахиваются! Тут хлопнул его сзади по плечу пролетавший мимо знакомый газетчик.

— Привет, привет! — крикнул он. — Читал, поздравляю! — и скрылся за углом.

Вспомнил Аркадий Семенович про газету, про фельетон и пощупал в кармане — газета зашелестела успокаивающе: ладно, ладно! Плюнь! Он кивнул согласно и пошел на четвертый этаж в редакцию этой самой газеты.

— Ба! — встретил его веселый толстяк, редактор отдела сатиры и юмора, — принесли еще чего-нибудь? Давайте, давайте!

Помявшись, Аркадий Семенович вытянул из кармана три свернутых в трубку машинописных листочка.

— Вот, — протянул, стесняясь, — боюсь только, не велик ли.

— Ну-у, это не проблема, мой друг, не проблема. Урежем, укоротим, было бы что укорачивать. Для того мы здесь и сидим, для того и ножницы у нас здесь лежат, — редактор потряс в воздухе большими портновскими ножницами. — Как в ателье: кроим, режем — чик-чик! Такая работа.

Он тут же и пробежал глазами эти три листика, новый сатирический рассказ Аркадия Семеновича, одобрительно кивая и хмыкая.

— Очень недурно, оставьте. Пойдет, я думаю.

Вышел Аркадий Семенович из комнаты редакции размягченный, расслабленный. Что ж, неплохо, неплохо! О мизерных здешних гонорарах как-то забылось. Чтобы там ни было, а приятно. Приятно, когда ценят. С блаженной улыбкой он поднялся двумя этажами выше, и задерганные штатные сотрудники этого заведения косились на него подозрительно. Подозрительными взглядами встретили его и на шестом этаже.

— Что это ты сияешь? — завистливо спросил его давнишний приятель и в некотором роде благодетель, потому что время от времени подбрасывал денежную работенку.

— Да так.., — увильнул от ответа Аркадий Семенович. Не стал рассказывать про принятый в газету рассказ, чтобы не сглазить, не искушать неизвестного с черной ногой. — Слушай, мне бы рецензию какую-нибудь. Совсем, понимаешь, обезденежел.

Развел руками приятель.

— Нет пока ничего, старина. Недельки через две загляни, что-то должно проклюнуться. Роман один берем, около сорока листов. Буду иметь в виду, никому не отдам.

Недурно, недурно! Спускаясь по лестнице, прикидывал Аркадий Семенович стоимость одного листа, умножал на общее количество — довольно прилично получалось, замаячила перед взором его приличная сумма, на которую можно уже опереться, иметь ее в виду при одалживании денег и обещать. Сорок листов! Это же надо, какие толстые романы пишут люди! Ретиво пишут и много. Иной печет их, как пряники, просто неуемная страсть какая-то — наводнить Землю своими романами. Он что, хочет, чтобы мир читал только его произведения? Нет, нет, надо ограничить, надо издать закон, запрещающий писать более пяти романов. Пусть работают над собой, самосовершенствуются. Пять хороших романов — вполне достаточно на одного писателя. Ну, можно в исключительным случаях, если гений, разрешить особым указом еще парочку. Но не более!

В юмористическом таком, легком настроении спустился вниз Аркадий Семенович, и надменная дверь вышибла его вон, наподдав на прощание в то самое писательское место так, что он перелетел через проезжую часть набережной и чуть не ухнул в протекавшую под окнами этого здания Фонтанку. За сим круг первый завершился, замкнулся, и, ничуть не огорченный таким прощальным приветом, Аркадий Семенович бодренькой рысцой побежал на автобус, на второй виток.

И чем дальше он по этому витку пробирался, чем ближе подъезжал к месту, тем тревожней становилось у него на душе. Тревога складывалась из двух составляющих, прямо противоположных друг другу: из гадкого, мерзкого предчувствия неудачи и сладчайшей надежды на благоприятный исход. Могли отказать ему сегодня в журнале, вернуть серую папку с рукописью, а могли и принять и напечатать. Тогда в одном московском издательстве автоматически подскакивали шансы на публикацию сборника его повестей и рассказов, давно уже заявленного и представленного, однако все отодвигаемого из года в год. Сомневались почему-то в издательстве, несмотря на положительные рецензии, сомневались и мямлили какую-то чушь, что вот де не член он Союза писателей, да и вообще неизвестно, кто он такой. Поэтому крепко надеялся на благоприятный ответ Аркадий Семенович. На сегодняшний день ему было назначено, на сегодняшний день...

Бухало, громыхало в груди его сердце, когда входил в подъезд редакции, когда поднимался по широкому парадному маршу, сильно запущенному, с выбитыми, утраченными частью литыми решетками перил. Зияющие в них пустоты как-то особенно умилили Аркадия Семеновича, и в этом умиленном состоянии он поднялся на третий этаж, осторожно открыл дверь и вошел в коридор, а в голове вертелось: Сергей Сергеич — имя редактора. Сергей Сергеич и вскинул ему навстречу благородной седины голову, когда, постучавшись, робко заглянул он в отдел прозы.

— Вы ко мне, товарищ?

Не узнал! Не узнал Сергей Сергеич!

— К вам... назначили... Утятин... автор...

— Да, да, помню. Нет, ничего не могу сказать определенного. Еще не прочитана ваша рукопись, — металл и укоризна звенели в голосе Сергея Сергеича.

— Это ничего... Я только потому, что вот... назначили...

— Назначили, назначили! Что ж из того, что назначили! — вдруг заплакал Сергей Сергеич, и две тяжелые слезы звучно шмякнулись на лежащие перед ним машинописные листы. — Я не мул! Я не верблюд, в конце концов! Вот! — Он вскочил и в ажиотаже начал распахивать дверцы стоявших в комнате шкафов, битком набитых папками с рукописями. — Вот, вот, вот! Все пишут, все хотят печататься, славы хотят! А я один, я не могу!..

— Я понимаю... — бормотал Аркадий Семенович, пятясь к выходу и зачем-то низко кланяясь, — я сочувствую... — и, нащупав за спиной ручку двери, выскользнул в коридор.

— Через две недели приходите! — услышал он рыдающий голос Сергея Сергеича.

«Уф-ф! — вздохнул глубоко Аркадий Семенович, отряхиваясь, мотая головой, словно вынырнул из воды, из глубокого омута. — Две недели — это у них что, священное число?»

— Что, брат, досталось? — в полутьме коридора выступила человеческая фигура, и в ней узнал он знакомца своего, тоже пожилого уже молодого автора. — Рыдает?

Аркадий Семенович, пожимая протянутую руку, голову втянул в плечи, показывая: да, рыдает. Знакомец, не отпуская руки, увлек его в полутьму, на стоявший в коридоре потертый диван, таинственно при этом оглядываясь на дверь отдела прозы, откуда еще слышались вздохи и всхлипы Сергея Сергеича.

— Тс-с! — прошептал. — У него есть для этого некоторые веские причины, — он значительно поиграл бровями, подмигнул. — Но об этом молчок. Ничего не скажу, и не проси. Не могу, сам понимаешь.

Аркадий Семенович ни о чем и не собирался просить. Ему страстно хотелось в тот момент освободиться от присутствия знакомца, от его шмелиного нашептывания в ухо, обдумать ситуацию. Он и руку свою потянул из его руки, но тот крепче ухватился, даже придержал еще другой рукой за локоть и ниже к нему склонился.

— А вообще-то как твои дела? — жужжал. — Впрочем, можешь не говорить, и так знаю, что неважнецкие. Я тебе, брат, по-дружески хочу дать совет один. Так сказать, наставление. Я тебя давно наблюдаю. Даже вставил в последнюю повесть. Ну-ну, не волнуйся, под другой фамилией, разумеется. И на основании своих наблюдений скажу: зажатый ты какой-то, закрепощенный. Раскрепостись, брат. В нашем деле иной раз не так важен талант, как вот эта самая раскрепощенность. Пусть написал ты так себе вещицу, средней серости. Но подай ее с апломбом, с небрежностью гения, чтобы сразу видно было, что не опубликовать ее невозможно. Уметь надо выглядеть не просителем, а хозяином. А ты? Приходишь в редакцию с рукописью, мнешься, смущаешься, словно трешку пришел просить в долг. Так не годится, так тебя никто никогда не напечатает. Прочитал я эту твою вещь, — он кивнул на дверь отдела прозы, где среди залежей великих мыслей и надежды томилась и серенькая папочка Аркадия Семеновича, — выпросил у него для дела, для своей повести.