Палачи и придурки

— Ну-ну и как? — заинтересовался, заволновался Аркадий Семенович.

— Что тебе сказать, знатная штука. Понравилась. Но не напечатает, это я тебе вполне авторитетно заявляю.

— Почему? — обмер Аркадий Семенович.

— А посуди сам, кто ты ему? Брат? Сват? Кто ты такой? Для него ты — тьфу! Никто. Пришелец с улицы. А у него очередь из маститых — это раз. И все требуют, все кулаками стучат. Потом какое-никакое местечко и для своих надо оставить, для друзей, родственников. Те же просят. А еще блатники. Так что ты, брат, лишний, ты как чирий на неудобном месте: просто так тебе не откажешь, не отмахнешься, потому что вещь действительно хороша, но и место для таких, как ты, у него не предусмотрено. Поэтому придется ему юлить, выдумывать причину, напрягать мозговые центры, поэтому и неудобная ты для него фигура во всех отношениях.

— Послушай, какие ты страшные вещи говоришь! А перестройка? Разве возможно нынче такое?

— Ха! Наивный ты человек! Перестройка — это хорошо, да только мало перестройку объявить, надо еще потрясти деревцо, тряхнуть как следует, чтобы такие вот фрукты слетели. Извини, это я образно... Щас, минутку, — он торопливо выхватил из кармана блокнот, авторучку и быстро зачиркал, — «...чтоб фрукты слетели». Так. Вставлю потом в повесть. По-моему, неплохо. Ладно. Я и говорю: какая же это перестройка, если они как сидели, так и продолжают сидеть на своих местах? У них что, сразу ума прибавится по велению свыше? Или из подхалимов и взяточников превратятся вдруг в ангелов небесных? Такого не бывает. Не умеют они по-другому.

— Не верю, — твердо сказал Аркадий Семенович. — Не верю.

Знакомец отпрянул и с изумлением на него уставился.

— Не веришь? Как так не веришь? Слушай, это ты брось, этак ты мне всю музыку портишь. Согласно образу, ты так говорить не имеешь права. Просто не можешь. Не твое амплуа.

— Какому образу?

— Да в повести моей, про что я тебе толкую! Ты брось, не говори так, не порть мне образ.

— А-а, — махнул рукой Аркадий Семенович, — в повести пиши, как знаешь. Считай, что я ничего не говорил.

Он встал с потертого диванчика и вышел, спустился в задумчивости по парадному маршу и мимо замысловатого камина вышел на улицу. Ну вот, подумал, еще один круг замкнулся. Куда теперь?

Он шел по старинной, уставленной бывшими богатыми особняками улице и думал: куда? Шел, машинально переставляя ноги. Решительное сегодняшнее дело отодвигалось опять на две недели, а может, и больше, отодвигалась и надежда. И разочарование тоже. Одним словом, оставалась в его жизни еще щель, куда он мог просунуть голову, заглянуть, а там уж...

А там уж предчувствовалась дух захватывающая неизвестность. Да, неизвестность. Аркадий Семенович дошел до самого края Старинной улицы, уперся взглядом в зеленый с белым, весь в завитушках особняк. Теперь перед ним пролегала перпендикулярная улица, и нужно было поворачивать либо направо, либо налево.

Он подумал и повернул направо.

— Ох, тяжко! О-ох! — произнес кто-то совсем рядом.

Оглянулся по сторонам Аркадий Семенович — никого вокруг, но голос-то не из воздуха был — материальный, вроде бы даже каменный. В недоумении озирался он — что за черт! Странные вещи происходят сегодня! Заглянул под арку дома — нет ли там кого. И окна все ближайшие обшарил глазами — может, там кто-то страдает. Никого, однако, не было.

— Ох, ох, тяжко! — послышалось опять.

Остановился Аркадий Семенович и внимательно все вокруг исследовал. И догадался. Невероятно, но происходило следующее: низко над тротуаром нависал тяжелый массивный балкон, центральной своей частью опиравшийся на двух атлантов — атланты, изогнувшись назад, упершись в каменные тумбы ногами, держали его на своих мускулистых грудях из последних, казалось, сил. Лица их, повернутые к проезжей части, искажены были страданием. Краями же своими балкон лежал на плечах двух горько плачущих кариатид. Так вот: охал и стонал один из атлантов.

— Что вы, Киселев, все хнычете! — повернул к нему страдальческое лицо другой атлант. — Хнычете и хнычете! Надоело, честное слово! И так жизнь наша — дерьмо, да тут еще нытье ваше... Заткнитесь, очень вас прошу.

— У меня от его нытья мигрень! — сказала кариатида слева, роняя на асфальт прозрачные слезы.

— Да, да, — поддакнула кариатида справа. — Нет сил больше терпеть.

— Вам-то что! — заныл снова атлант, которого коллега его назвал Киселевым. — Это ваша работа, вы для того поставлены, а я за что страдаю? Будь проклят тот негодяй, который придумал этот дурацкий балкон!

— Н-но, н-но, Киселев! Уж кто-кто, а вы-то свою участь заслужили, и вы это прекрасно знаете. Не прикидывайтесь невинным ягненком. И потом: тот, кто этот балкон придумал, давно уже почил. Незачем поминать его всуе.

— Скотина он! — заревел Киселев. — Это ж надо такое придумать! Обрек нас на вечные муки и почил! Ему хорошо там!

— Нет, я этого не вынесу! — еще горше заплакала кариатида слева. — Я уйду, честное слово, уйду! И пусть все здесь рушится!

— Э-э, бросьте, — сказал сосед ее, безымянный атлант. — Никуда вы не уйдете. Каждый человек в жизни поставлен на свое место и привязан к нему тысячью невообразимо тонких нитей. И, уверяю вас, все места заняты. Попробуйте уйти, сорваться вот с этого места — и вам конец, будете неприкаянной скитаться по свету и другого места не найдете, потому что, повторяю, все занято. Каждому предопределено.

— Вам бы все философствовать, — сникла кариатида и поудобней подправила на плечах вечную свою ношу.

— Ох, ох! — опять заныл атлант Киселев. — Тяжко!

— Тьфу! — плюнул в сердцах безымянный атлант.

— Послушайте, — сказал Аркадий Семенович Киселеву. — Вы отдохните, если вам так тяжело.

— Да не могу я отойти, отпустить эту проклятую бандуру. Рухнет.

— Ну хотите, я подержу ее за вас.

— Хочу! — обрадовался вдруг Киселев, засуетился.

— Ни в коем случае, молодой человек, не делайте этого! — заволновались обе кариатиды, да и безымянный атлант всполошился. — Ведь он только этого и ждет, только вы его потом и видели. Сбежит. Ведь вы не знаете его истории.

Атлант Киселев отчаянные им подавал знаки и грозил кулаком.

— Какой истории?

— А вот какой...

И, перебивая друг друга, они рассказали следующее:

— Жил в тридцатые годы в доме напротив, чуть-чуть наискосок отсюда, гражданин по фамилии Киселев. Жил одиноко в большой коммунальной квартире, и примечательнейшим его свойством была зависть. Завидовал всем: начальникам за то, что у них отдельные квартиры и персональные машины, генералам за их генеральские привилегии, соседям, дворнику и даже своему коту Ваське за то, что тому не надо было ходить на службу. И чтобы ублажить это свойство, найти для него выход и самому не сгореть в огне зависти, стал Киселев писать доносы. Напишет, глядишь — и нет человека, исчез. Во вкус вошел, ночами караулил в подворотнях в ожидании, когда с легким шелестом подкатят машины и подтянутые молодые люди поволокут очередную жертву. И так увлекся, что однажды в тридцать седьмом году написал донос на атланта, стоявшего ранее на его месте: криво, дескать, стоит. Может, он ничего такого и не имел в виду, может, просто опасался аварии, заботился, чтобы не рухнул балкон и не придавил кого-нибудь. Но в компетентных органах работали люди тоже увлеченные, знающие свое дело: раз поступил сигнал, надо реагировать. Атланта забрали, и с тех пор его никто не видел. А чтобы балкон не упал, поставили временно Киселева, пока не пришлют замену. Поставили и забыли. Вы ж понимаете, в тех органах доносы любят, но доносчиков-то не особо жалуют, пренебрегают. Там тоже мораль. Своеобразная, но мораль.

— Так вот и стоит Киселев уже полвека и ждет замены. И мечтает заманить какого-нибудь наивного чудака — якобы подержать за него одну только минутку, якобы ему надо отлучиться по естественной надобности. Но дураков нет, никто не соглашается.