Палачи и придурки

«Ну что, в самом деле, — подумал Аркадий Семенович, выйдя из библиотеки, шагая по Кировскому проспекту, чувствуя на груди своей сложенный толсто бумажный пакет, шелестящий утробно при каждом шаге, — зачем им газета? Выбросят, сдадут в макулатуру, а мне в ней великая надобность», — испытывал он легкие угрызения совести и старался успокоить себя, ободрить.

Все-таки воровство есть воровство, пусть даже такое пустячное, трехкопеечное. С детства внушали Аркадию Семеновичу, что всякое большое начинается с малого, и если бы не был он уже в годах, если бы не перевалило ему сильно за тридцать, можно было бы предположить: жизнь свою он кончит за тюремной решеткой. Но нет, из такого пустячка, как кража газеты с собственным фельетоном, не успеет уже развиться в нем закоренелый вор-рецидивист, опасный преступник. А с другой стороны, нельзя подобные поступки оправдывать степенью потребности. Так и карманник, вытягивая кошелек из чужого кармана, может оправдать себя тем, что ему, мол, деньги нужнее.

Такие вот полуиронические мысли вертелись у него в голове, пока шел он к молочной закусочной, и он то краснел, то отчаянно махал рукой: а‑а! Ерунда какая! Когда же вошел в закусочную, когда увидел выставленный на прилавке поднос с горой свежих поджаристых ватрушек и услышал, как за ближайшим столиком на зубах гражданина лопнула, соком брызнула раскушенная сарделька, всякие мысли вообще вылетели из его головы. Моментально главенствующую роль в нем захватил желудок, подчинив все прочие члены и органы одному желанию: поесть. Но пришлось еще стоять в очереди, изнывать от нетерпения, с завистью следить за счастливцами, отходившими от прилавка с подносами, уставленными тарелками с дымящейся едой. И пока стоял, пока ожидал, притупилось слегка чувство голода, благоразумные явились мысли: спокойно, сказал он себе, ты не такой богач, чтобы безумствовать, швырять деньгами. Нужно помнить о рубле-калориях, нужно помнить, что не предвидится ниоткуда в ближайшее время никаких денежных поступлений, поэтому завтрак должен быть скромным, но достойным. Да, скромность и достоинство — вот твой девиз. И когда подошел его черед, он взял макароны с маслом и сыром, стакан молока и ватрушку, уложившись таким образом в небольшую, радующую сердце сумму. И вполне приличный получился завтрак.

Но тут совершил непростительную ошибку Аркадий Семенович: подойдя к кассе, не стал возиться с мелочью, считать монеты — гордыня одолела, подал кассирше трехрублевую купюру. Чтобы не подумала, что жалкий бедняк, что не способен оплатить более обильную и сытную трапезу. Та протянула ему две рублевые бумажки, а с мелочью у нее заминка вышла, не набиралось нужной для сдачи суммы. Развела она руками, показывая, что ничего де поделать не может, но тут же и нашла выход:

— Лотерейный билетик возьмите, мужчина.

— Нет, нет! — испугался Аркадий Семенович. — Не нужно мне никакого лотерейного билета!

— Ну-у! Такой приличный интеллигентный мужчина! Возьмите, не пожалеете.

И сзади в очереди возникло нетерпение, негодование за задержку, и растерянный Аркадий Семенович кивнул: давайте! А что еще оставалось делать? На лице же его появилось кислое, унылое выражение: вот тебе и скромный завтрак! Вот тебе и достоинство! Грабеж, честное слово! И сунув хрустящий, новенький, но совершенно бессмысленный лотерейный билет в карман, он отошел к свободному столику и уже без всякого аппетита съел макароны и выпил молоко с ватрушкой.

Странно, судьба всегда подставляет ножку там, где человек меньше всего ожидает, словно некто неизвестный следит, высматривает и, улучив момент, — хоп! — выставляет черную подлую ногу, да норовит половчее, чтобы человек физиономией в грязь, в грязь! Явление это, феномен такой еще не изучен, но следовало бы, следовало... Что-то в этом есть.

А на улице встретил его сегодняшний день холодным и суровым, свинцовой тяжести взглядом и отвернулся равнодушно, нечеткий, размытый повернув к нему профиль. К чему бы это? А вон и здание бывшего кино «Арс», ныне новоиспеченного театра «Эксперимент» в негодовании затрясло всеми своими электрическими побрякушками, врубившись тупым форштевнем в площадь Льва Толстого, как ледокол в льдину. А с крыши соседнего дома смотрели вниз, на тротуар, на потоки снующих людей и машин шесть задумчивых статуй, словно самоубийцы, задумавшие свести счеты с жизнью. И здание Дворца культуры глянуло на Аркадия Семеновича пренебрежительным конструктивистским оком.

Бежал Аркадий Семенович от площади, от этих презрительных взглядов к автобусной остановке и вскочил в первый подкативший автобус. А когда захлопнулись за спиной его двери, спохватился: номер-то! Номер-то какой?

Было у него самое важное, решительное на сегодня дело, на которое шел он с волнением и страхом, от которого многое зависело в его дальнейшей жизни, и по этому именно делу он и направлялся и настраивал себя с самого утра.

— Скажите, какой это номер? — обратился он к гражданину, и гражданин ответил, приподняв слегка иронически бровь и дернув губы в усмешке.

Ну конечно! Не тот оказался номер! И тут не обошлось без черной подлой ноги, уводит его неизвестный в сторону. Выругал себя Аркадий Семенович и хотел выйти на следующей остановке, но сообразил, что неудачно подвернувшийся автобус вывезет его в другое, тоже нужное место, — не такой степени важности, но нужное. А сообразив, успокоился: пусть будет так, начнет он сегодняшние круги — круги ада, как называл он вот такое кружение по городу, по издательствам и редакциям — в обратном порядке. Может быть, так оно даже и лучше — начать с меньшего. Для равномерной, так сказать, раскрутки. Чтобы не свихнуться сразу с больших оборотов. Эх, сволочное это дело — таскаться по всем этим печатным органам!

Да, если бы можно было только сидеть и писать, сидеть и писать... Подходил Аркадий Семенович к железобетонному зданию издательства, начально выросшему меж старых петербургских домов, растолкавшему их с бесцеремонностью подвыпившего громилы. Оно и в Аркадия Семеновича вперилось с веселым нахальством: а‑а, смотрите! Вон идет тот самый, который так часто сюда шляется! И чего шляется? Надоел, право!

Поежился Аркадий Семенович и проскочил поскорее в дверь. А в вестибюле чуть не налетел на маститого, известного во всем городе писателя, чуть не ткнулся в него головой. Писатель в испуге отпрянул, даже качнулся назад, готовый упасть и ушибиться тем местом, которое кормит всякого добросовестного труженика пера, но за локотки услужливо его подхватили два редактора, вившиеся вокруг, как мухи. Установившись обратно в твердую позицию, он строго посмотрел на Аркадия Семеновича и взгляд задержал, запоминая. И редакторы зашипели на него змеями. «Ну вот, — огорчился Аркадий Семенович, задом пятясь, уползая в тень колонны, а с лица своего никак не мог согнать откуда-то выскочившую угодливо-извиняющуюся улыбочку, — теперь запомнит!» А надо сказать, что на этого писателя он рассчитывал, рассчитывал обратиться к нему в один подходящий момент, чтобы поспешествовал, замолвил словечко, поскольку чувствовал Аркадий Семенович: не вытянуть ему в одиночку, без крепкого слова. Хотел прикинуться перед ним покорным, восторженным учеником. Маститые это любят, любят почувствовать себя Мастерами. Недостойно, конечно, но что делать? Иначе никак невозможно.

Писатель же, оправившись, величественный вновь приняв вид, сказал, продолжая прерванный, очевидно, разговор.

— Итак, в пятницу. В пятницу я принесу рукопись.

Замахали редакторы руками, запрыгали, завертелись.

— Что вы, что вы! Мы сами! Зачем вам беспокоиться! Мы сами за рукописью заедем!

— Ну, ну, как знаете, — снисходительно усмехнулся писатель и тронулся к выходу, и дверь этого нахального здания распахнулась перед ним во всю ширь.