Мой Израиль

Покойный Андрей Дмитриевич Сахаров вроде бы уже не мог ничем помочь новым израильским русским (не путать с российскими «новыми русскими»), но именно его превратили в стяг борьбы за лучшее будущее. Не СНГ и не России, а «русской алии», которую многие «старые» израильские «русские» и все ивритские СМИ стали называть «колбасной», имея в виду материальный стимул этой иммиграции. В назидание вспоминали волну иммиграции из СССР семидесятых и восьмидесятых годов, которую теперь считали сионистской, а прежде называли алией «вилла-вольво». Опять же имея в виду очевидный материальный стимул: новым репатриантам тогда предлагали хибары на выселках провинциальных городов, да еще снимали с них налог на иномарки.

«Колбасная алия» организовалась быстро. Сказались диссидентская сноровка и чуть ли не генетическая российская воля к сопротивлению любой власти. Правда, на сей раз кукиш осмелились вытащить из кармана. Появилось общественное движение, впоследствии переросшее в этническую «русскую» партию. Эта партия и подняла имя Сахарова на щит, потребовав, чтобы в его честь назвали что-нибудь — если не город, то поселок, шоссе, улицу или бульвар, признав тем самым заслугу приехавших «русских» в падении ненавистного всему миру советского режима и их право на самоопределение в Израиле. Это желание претворилось в так называемые «Сады Сахарова» — запыленные кусты на каменистых отрогах при въезде в Иерусалим.

Сады не сады, на прогулку туда не пригласишь, зато водители автобусов по сто раз на дню объявляют: автобусная остановка «Ганей Сахаров». Большинству израильтян, родом не из бывшего СССР, это название ни о чем не говорит. Выпускай я журнал на иврите, статья об опальном академике не вызвала бы ни малейшего интереса, в отличие от фотографий Мишель Пфайффер неглиже или даже при полном параде. Объяснить такую разницу в мироощущении непросто. И новоприбывшие, и стародавние израильтяне четко ощущали несовпадение мироощущений, но причину этого явления объяснить не умели. Ни себе, ни друг другу.

Для взаимопонимания требовались не только взаимная осведомленность об опыте жизни, протекшей врозь, и нынешней вовсе не совместной жизни, но и умение разбираться в причинах и деталях тяжелого кризиса западной цивилизации, начавшегося в середине шестидесятых и достигшего к девяностым своего апогея. Сейчас этот кризис называют цивилизационной ломкой. Израиль тогда только-только вступил в фазу экономической вестернизации и культурной американизации. А Европа, не пожелавшая американизироваться, несмотря на план Маршалла, еще в семидесятых начала борьбу за культурную самостийность. Что вовсе не мешало той же Европе яростно стремиться к глобальному рынку и меркантильному либерализму, выгодному в основном США, уже отнявшим у европейцев технологическую и научную инициативу.

Американизацию тогда путали с вестернизацией. Израиль же с момента своего создания хотел принадлежать Западу, но жил по совсем другому политическому календарю. И не потому, что на его календаре и сегодня значится уже 5775 год, тогда как остальной, западный мир проживает 2014-й. Дело в том, что Израиль как национальное государство был создан почти в апогее распада национального государства как основы политической структуры западного мира. Самюэль Хантингтон напишет об этом процессе целую книгу под названием «Столкновение цивилизаций», но выйдет она, поразив мир, только года через два. А тут вот что получалось: сионисты мечтали о государстве для евреев; создавали, не жалея сил, еврейское государство; защищали его, вымечтанное веками, от агрессивных соседей, и вдруг зазвучало: «рынок», «глобализация», «надгосударственные интересы». И не только как философские выкладки, а в качестве призыва к действию.

Правда, понятия «нужды еврейского государства» и «благо всех евреев» даже в конце восьмидесятых годов прошлого века еще считались решающим аргументом в пользу чего бы то ни было, но на первое место стала претендовать «экономическая выгода».

Так, если прежде убыточное предприятие финансировалось государством только потому, что сионистский идеал того требовал, теперь у этого предприятия не осталось шансов на существование. В результате появилась безработица, о которой раньше не упоминали. Государственные предприятия к началу алии из рассыпавшегося СССР были уже почти полностью приватизированы, но порядки на них еще только приближались к американским. Однако то, что раньше казалось само собой разумеющимся, стало неприемлемым и даже преступным, а то, что раньше казалось неприемлемым и преступным, стало само собой разумеющимся.

Переход от воинствующего сионизма к обыденному государственному существованию в рамках либеральной экономики оказался тяжелым испытанием. Наплыв иммигрантов усугубил это положение. «Старые» израильтяне с трудом привыкали к американизации, а иммигранты из стран СНГ еще и не начали к ней привыкать. В стране исхода Мавроди только строил свою пирамиду. Бывшую государственную собственность СССР еще не «распилили», и сознание алии продолжало оставаться советским. На одной из встреч с читателями меня оттащила в сторону суровая дама вполне интеллигентного вида.

— У меня есть материал для газеты, — сообщила она доверительно. — Хозяйка моей съемной квартиры владеет еще двумя квартирами.

— И что? — не поняла я сути этой драмы.

— Что тут непонятного? Людям жить негде. Значит, нужно отобрать у нее эти квартиры и раздать нуждающимся!

Бредовой идеей «отобрать и поделить» в Израиле не болели и при израильском социализме, позволившем капитализму безбедно существовать в том же экономическом пространстве. Израиль может даже претендовать на приоритет перед китайцами в изобретении смешанной социалистически-капиталистической формы хозяйствования. Так что и в долиберальные времена государственный террор не применялся. Общественный — другое дело. Этим еврейская община была знаменита во все времена и в любом уголке света. Но, хотя социалистический Израиль с трудом привыкал к новому моральному коду, свой прежний ход мысли он уже презирал. На другой встрече — уже с ивритоязычными журналистами — на меня напала журналистка одной из ведущих газет.

— Известно ли тебе, что твои «русские» вешают своим детям ключ от квартиры на шею и те бегают беспризорными целый день! — скандировала она, выпячивая свой американский акцент и тяжелый подбородок. — Этих детей необходимо забрать в интернаты, а их родителей нужно судить за издевательство над малолетними!

Израильские журналисты местного розлива слушали, упершись взглядом в пол. Совсем недавно «дети с ключом на шее» считались израильским идеалом самостоятельного и продуктивного сионистского детства.

— Хорошо, что в свое время не отловили Ицхака Рабина, — обозлилась я, — кто знает, что бы из него выросло на тощих хлебах общественного призрения!

— Поменяем тему, — стыдливо предложил ведущий журналист, совсем недавно хваставшийся мне именно таким своим сионистским детством. Американизация нелегко давалась и ему. Но в девяностых не быть «in», иначе говоря, не следовать американскому образцу считалось не просто старомодным. Такое отставание от веяний времени пахло умственной отсталостью, а также эстетическим и этическим маразмом.

Наставники в американизации стали занимать начальственные посты и задавать тон. В газете их было несколько, и они были очень эффективны, эти мальчики «Миррора» с опытом работы в американских СМИ. Они контролировали заголовки, подчиняя их правилам современного пиара, мало чем отличающегося от логики ярмарочных зазывал, и устанавливали жесткий диктат формы, при котором количество слов оставалось неизменным, даже если при этом менялся или терялся смысл написанного. Они же пытались задавать тематику публикаций, контролировать тон издания и усердно прививали журналистское умение соблюдать нейтралитет. Газета должна была быть сбалансированной.

Одни новые правила журналистской игры мне нравились, а другие вызывали раздражение. Погрузившись в исследование того, что называли по-английски «новой журналистикой», я выяснила, что она никак не связана ни с навязываемой желтизной, сулящей экономическую выгоду, ни с дурацкой псевдосбалансированностью, не позволяющей журналисту иметь собственную точку зрения. Еще я была за либерализм фон Мизеса и Мильтона Фридмана, но против либертанизма — жизни без правил и тормозов — и против политически корректного языка, погружавшего мир в пучину неприкрытого ханжества.