Мой Израиль

Эти сомнения и возражения были мной предъявлены ведущей фигуре тель-авивского «Миррора», редактору «Маарива» и создателю либеральной экономической газеты «Глобс», а одновременно и критику почти всех видов искусств Адаму Баруху. Он был выдающейся фигурой израильской богемы, этот Барух-Меир Розенблюм, родившийся в ультраортодоксальном районе Иерусалима Меа Шеарим, в добропорядочной и почтенной раввинской семье. Его дедом с материнской стороны был сам рабби Ицхак-Яков Вахтфогель, глава ешивы «Меа Шеарим» и главный судья (ав бейт а-дин) ашкеназской общины.

Поначалу ничто не предвещало превращения ешиве-бохера Баруха-Меира в богемного скандалиста, но превращение случилось. К моменту нашего знакомства Адам уже был знаменит — и скандалами, и ведущей позицией в журналистике, и бесшабашным поведением, и острым цепким умом, и хамским тоном при обращении к нижестоящим. По чести говоря, инициатива знакомства принадлежала не мне. Кому захочется лезть в пасть к такому зверю? Но Адам Барух считался нашим боссом, а боссов, как известно, не выбирают. Разговор происходил в его кабинете. Рабочее время уходило в состояние безвременья, за окном стояла ночь, а на столе перед Адамом — бутыль хорошего виски. Он слушал молча, периодически опустошая крышечку-стаканчик и наполняя ее вновь.

— Черт его знает! — сказал после того, как я излила душу и замолчала. — По-моему, вся эта новомодная чушь не стоит ни гроша, но нам придется через нее пройти, потому что ни у тебя, ни у меня не достанет сил встать у истории на пути. Лучше уж возглавить процесс, чем тащиться в хвосте. Так говорили древние. Ты знаешь древнюю историю? Вы, русские, все знаете. Вас хорошо учили. В еврейских ешивах тоже хорошо учат. А в израильских школах теперь учат плохо.

Услышать такое от одного из стержней израильского культурного истеблишмента — все равно что увидеть плачущего большевика. Израильтяне не позволяют себе сказать, что они в чем-то сомневаются. Возможно, знаменитая израильская «хуцпа», или «дерзость», прикрывает именно ощущение исторической необходимости защитить любые Фермопилы собственной грудью. Биографы Адама тоже отмечают его мрачное сомнение в правильности выбранного пути и разочарование в светском образе жизни. Но он считал, что был призван повернуть Израиль лицом к прогрессу, модернизации, вестернизации, пусть даже американизации, и был полон решимости наступить на горло собственной песне.

В конце того, первого, разговора Адам бросил мне через стол сборник советской фотографии 1920-1930-х годов.

— Найди таких фотографов, и слова будут не нужны. Фотографии всё скажут, — произнес с усмешечкой. — От слов толку мало. Небрежно подобранные слова всегда вранье. А эту дуру с ее Мишель Пфайффер не слушай. Я прикажу, чтобы она от тебя отстала. Печатай, что найдешь нужным.

С высоты моего, тогда уже почти тридцатилетнего, опыта жизни в Израиле, Адам Барух выглядел фигурой невероятной. Хотя бы потому, что ставил во главу угла сомнение во всем, справедливо полагая, что именно сомнение и есть современность. Постмодернизм, последнее слово в науке, промышленности, финансах и культуре, то, чего в израильском обществе пока нет, но обязано появиться. Вместе с тем он понимал, — возможно, только интуитивно, — что свобода выбора любой точки зрения требует защиты от хаоса, и защита эта — в формализме. Поэтому одной властной рукой Адам насаждал формализм всюду, где только мог, а другой рукой столь же рьяно бил по клавишам компьютера, сочиняя статьи, защищающие творческие свободы. Порой это звучало как издевка: требуя для одних своих творческих протеже полной свободы выбора, он нападал на их конкурентов, полностью отрицая за ними вольность инакомыслия.

Впрочем, если сравнить даты статей и те или иные виды его практической деятельности в качестве редактора, администратора, куратора, можно предположить, что имел место метод тыка с подчас неизбежной отрицательной реакцией на результат. Попробовал на деле тот или иной прием или метод, убедился в том, что он не подходит, и написал об этом. Подход ультрасовременный, но не слишком популярный, особенно в период мировоззренческой ломки. Адама часто упрекали в пустословии и непоследовательности. Раздражал и резкий тон его статей. Он объяснялся столь же современным недоверием к содержанию слов. Лаконическая афористичность то ли не давалась Баруху, то ли была противопоказана его философскому подходу, требующему уточнения значения каждой буквы. Не доверяя слову, Адам стал отдавать предпочтение фотографии. Огромные газетные площади, отданные фотоснимку в центральных израильских газетах, и сегодня напоминают о революции, совершенной Барухом в этой области. Но он же написал: «Фотоснимок является великим обманщиком в культуре, политике и фиксации действительности» («Маарив», 22.03.02). Что ж, попытка честно держаться на плаву в пучине современного релятивизма оправдывает подобные кульбиты, но надеяться на понимание менее продвинутого в современной философии населения не приходится.

Адам Барух являл собой образец израильтянина, переживающего фундаментальную ломку всех своих представлений и при этом понимающего, что из чего вытекает. Таких в то время было немного. Одна эпоха на глазах сменяла другую и подводила под собой черту. Барух, плененный российским творческим авангардом, старым и новым (он действительно был неплохо осведомлен о достижениях советского авангарда), в нахлынувшем потоке алии девяностых хотел видеть соратников и помощников, но разочаровался. Алия находилась в состоянии ломки прежних понятий, но этот кризис не совпадал по фазе с кризисом, переживавшимся в то время израильским обществом. Как говорится, имел место сдвиг по фазе. Несуразный вид «Садов Сахарова», садами не являющихся, Адама мог только рассмешить. И «русские» этого бы ему не простили. Между тем академик Сахаров в этой истории был совершенно ни при чем. Как, впрочем, и Мишель Пфайффер.

Еврейский Камелот

Недавно хоронили Арика Айнштейна, 74-летнего израильского эстрадного певца. Делали это по высшему разряду, поскольку отдавали земле национальное достояние. При этом оплакивали не только приятный баритон исключительно вкрадчивого тембра, лившийся как бы из одной души в другую, а весь «прежний Израиль», «истинный Израиль», «Израиль, которого больше нет».

Что это за Израиль? Смотря для кого. Для аборигенов — скорее всего, Израиль без пришельцев. Для ашкеназов — ашкеназский вариант еврейской общности. Для противников американизации — Израиль Бен-Гуриона. А для многих других — придуманный «русский Израиль». Не тот, что связан с иммиграцией семидесятых-девяностых, а тот, который пел «Катюшу» за праздничными столами, боготворил 28 героев-панфиловцев, воспитывал детей по Макаренко, вел себя в развязной «русской манере», носил косоворотку и сапоги, несмотря на жаркий климат, и мечтал о справедливом и просвещенном обществе. Разумеется, без зоны, большой и малой, и, уж конечно, без расстрелов и конфискаций.

Думаю, что имелся в виду еврейский рай, в котором нет антисемитов, евреям разрешается находиться на любых постах и заниматься любым делом, но при этом интеллигенция, будучи на командном положении, вытравит из сознания масс пережитки штетла, тогда как еврейский капиталист станет заботиться о еврейском пролетарии и оба они вместе — о благе родной страны. Ну а кот ученый будет ходить под этим раскидистым клюкво-дубом, распевая песенки и сказывая сказки. На иврите, само собой, но с учетом того, что слушателями могут оказаться дети — новые евреи, не познавшие яда антисемитизма, взращенные общим усилием нации, физически крепкие, светловолосые, прямоносые и чубатые, полная противоположность антисемитской карикатуре.

Арик Айнштейн родился в Тель-Авиве. Он был очень высок, белокур, прямонос и широкоплеч. Бегал быстрее всех, толкал ядро дальше всех, прекрасно забивал голы и лазил по деревьям. Если бы не сильная близорукость, быть бы ему капитаном армейской баскетбольной команды. Но ввиду упомянутого физического недостатка, понуканий папы-артиста и прорезавшегося сладкого баритона парень попал в армейскую самодеятельность, откуда на большую сцену вел наезженный тракт. Правда, жизнь израильского артиста никак не напоминала райские кущи. И вообще не нужно путать идиллический Израиль, существовавший только в головах, с реальным социалистическим Израилем, в котором было не много симпатичного.