Пастораль

— Стоп, стоп, стоп! — подняла руку Маша. — Генрих подписал письмо, чтобы уехать и помочь Рохе. Он много для этого сделал. Их частная жизнь — дело не твоего разумения, ты в таких вещах ничего не понимаешь. Не выдумывай и не ври, иначе это и впрямь падет на твою голову и на голову твоего муженька.

— Он выехал оттуда на крови Рохи! Он сделал на ней карьеру!

— Заткнись! — вспылила Маша. — Генрих Сирота — великий музыкант. Он мог остаться в Европе или в Америке сто раз до этого, его выпускали на гастроли. Он возвращался, чтобы не навредить семье. И сделал то, что сделал, когда его семья, его любимая женщина в этом нуждались. Ты — провинциальная дура, жена идиота, вас обоих надо сдать в музей раритетов. Вы позорите эту страну, а не украшаете ее. Пошла ты!

Маша швырнула подарок тетушки на стол, с шумом поднялась со стула и развернулась к выходу.

— Подожди! — крикнула Брурия со слезой в голосе. — Подожди! Вы должны нам помочь! Зевик пропадает, все рушится! Зачем этот… Марк… зачем он приходил к Зеэву? Я сделаю все, я сделаю все, что вы хотите!

— Вот это другой разговор, — сказала Маша и вернулась на свое место. — Но сначала объясни мне, что должны сделать для вас мы? Может, обмен того не стоит?

— Зевик должен получить место посла в Америке. Пусть Генрих прекратит его порочить! Пусть он согласится сняться вместе с Зевиком, показаться вместе с ним на каком-нибудь приеме.

— О-го-го! Потребовалась индульгенция от Генриха, негодяя и ничтожества? Ничего себе! Нет, такое я тебе не обещаю.

— Ты хочешь сказать, что не можешь его заставить?

— Заставить его никто не может, но для сына старик сделает все. Только станет ли Марк его просить? Скорее всего, нет. Этого от него никто не добьется. Даже я.

— А что ты? Ты не?.. Вы не?.. Вам нельзя, вы брат и сестра!

— Двоюродные. А это не только можно, но и полагается по еврейскому закону!

— У вас будут дети-уроды.

— Дети-уроды рождаются у родителей-уродов. У таких, например, как вы с дядей. Так что смотри в свою тарелку и не суй нос в чужую. Это не твое дело.

— Как это не мое! Вы мои родственники. Я обязана вам объяснить…

— Я пошла, — объявила Маша.

— Нет, постой. Я буду молчать. Боже, чего мне стоит благополучие Зевика!

— Действительно! — фыркнула Маша и закрыла рот рукой.

Они посидели, помешивая ложечками остывший кофе, не глядя друг на друга, не произнося ни слова.

— Так, значит, надежды нет? — спросила Брурия глухим голосом.

— Почему же? Попробуй убедить Марка, что ты заботливая тетушка. Потом пожалуйся ему на все беды, только не хами. Маркуша у нас жалостливый, может, и проникнется. Из меня бы ты и надгробной слезы на твоей панихиде не выдавила, а из него вполне можешь выжать полное прощение. Тем более что ты для него вроде гусеницы, он тебя и не видит.

— А что он из себя представляет?! — вскинулась Брурия. — Жалкий неудачник! Болтается по миру, живет за счет Генриха…

— Я же сказала: не хами, — почти дружелюбно предупредила Маша.

— Что я должна делать?

— Связать нас с известными людьми. Марк хочет снять еврейскую картину. Ему нужны деньги. Это будет скандал, еврейская пощечина всему миру! Такого еще не было. И финансировать эту затею должны евреи.

— Нам не нужен скандал, — испуганно сказала Брурия. — Мы не хотим скандала. Это будет плохо для Израиля.

— Не твое дело, не тебе решать. Сведи нас с нужными людьми, они разберутся. Кто тут у вас самый известный продюсер?

— Кто? — не поняла Брурия.

— Кто главный в кино?

— Я подумаю. Я поговорю. Я узнаю. А что ты мне можешь обещать?

— Ничего. Ты можешь рассчитывать только на то, что Марк полюбит тебя за твои благие дела. За муки он тебя полюбить не сможет, не такие это муки, чтобы за них что-нибудь полагалось. Но если я сегодня выложу ему твое условие, он завтра же отсюда уедет, а вам будет только хуже.

— Я позвоню тебе уже завтра, — испуганно обещала Брурия.

Брурия честно выполнила свое обещание. По ее рекомендациям Марк и Маша ходили по учреждениям и по домам, составили себе представление о виллах и пентхаузах, присутственных местах и модных ресторанах. С каждой встречей Сирота все больше мрачнел. В глазах его появилась тоска, не тоска даже, а мука. Последняя встреча была особой. После нее Сирота остервенело разорвал проект фильма и долго еще расправлялся с каждым квадратиком бумаги, превращая его в конфетти.

Этого человека им рекомендовали все. Если он захочет, если он скажет, если он возьмется, если он решит… Звали человека Йоэль. Он был почти так же огромен, как Сирота, и так же волосат, только волос его был иссиня-черен. Йоэль носил бороду, усы и бакенбарды, а если относиться к вещам проще, можно сказать, что лицо его было сплошь покрыто волосами, а глаза скрывала черная фетровая шляпа с полями. Один к одному та самая шляпа, которую Сирота купил у старьевщика в Болонье и бросил перед отъездом из Италии в озеро Комо. Йоэль и Сирота осматривали и обнюхивали друг друга с нескрываемым интересом. Ни одному из них еще не попадался собственный двойник.

— Я видел твои новые фильмы, — сказал Йоэль. — Ты хорошо работаешь. Скоро станешь чертовски знаменит. Я слышал, тебя пригласили в Голливуд

Сирота кивнул. На душе у него потеплело. До сих пор ни один из людей, с которыми его сводила Брурия, фильмов его не видел, и каждый считал Токио чем-то вроде музыкального Тимбукту, в котором дирижировать оркестром может и сантехник.

— И чего же ты хочешь от нас? — спросил Йоэль с нескрываемой насмешкой.

— Я хочу снять еврейский фильм, сделать из «Шейлока» пуримшпиль, перевернуть все представления, утереть подтекающие носы.

Йоэль сверкнул глазами, потянулся, хрустнул пальцами и надвинул шляпу на самый нос.

— Га-га, — расхохотался громогласно, — га-га, га-га-га! Ты гений! Ты большой, хитрый, гениальный еврейский дурак! Я тебя люблю!

— Взаимно, — кивнул Сирота. — Чего же ты гогочешь?

— Я хочу участвовать в твоем фильме. Носить за тобой стул и подставлять его под твою задницу. Ругаться с поставщиками, орать на актрис и бить морды шоферам и операторам. Возьми меня в труппу.

— Мне нужны деньги.

— И за этим ты приехал в Израиль? — изумился Йоэль. — Ты?! Автор «Воскрешения»?! Воистину твой разум помрачился и ты решил похоронить себя заживо. Почему ты не ищешь деньги в Европе или Америке?

— Потому что я хочу снять еврейский фильм и сделать этот фильм израильским.

— Ха! Знаешь ли ты, что такое израильский фильм? Это ишаки, верблюды, голые девочки, сутенеры, армия и арабы. Плохая аппаратура, говенные операторы и бесконечные споры с лавочниками, которые управляют нашей культурой. Какой карнавал, в какой Венеции?! Кто тут слышал о «Шейлоке»? Две старые девы из университета и кучка старцев, понимающих по-немецки? Это глубокая провинция, маэстро, дыра, набитая иммигрантами, сумасшедшими и членами Гистадрута. Ты хоть знаешь, что такое Гистадрут? О! Это местный капитолий. Со своими Неронами и Калигулами, каждый размером с мизинец. По их записке тебе дадут какое-нибудь жилье, две пары хлопчатобумажных штанов и приставят к тебе девочку-солдатку, которая будет варить плохой кофе. На большее не рассчитывай.

— Тогда что ты тут делаешь? — неприязненно спросил Сирота.

— А! Поначалу мне казалось, что придет время, мое время, наше время, когда закончится стрельба и начнется нечто такое, чему мир позавидует. Я верил в сказки, которые сам всем рассказывал. А потом я зарылся в местный песок, обзавелся скарбом, разжирел. Мне хорошо, я большой, меня видно из любой точки этой страны, я председательствую и представительствую. По сравнению с тобой я кусок дерьма, но они этого не знают. Ты не подумай, я не боюсь тебя, как другие, как те, кто послал тебя ко мне. Я же сказал: делай свой фильм и я буду носить за тобой стул. Но здесь тебе не дадут сделать хороший фильм, тебя не поймут, высмеют и вываляют в дегте и перьях.

Вот скажи мне, почему Гейне писал на немецком? Думаешь, он не мог сделать из идиш то, что сделал из немецкого языка? Мой папа — профессор, специалист по Гейне. Работает в своем киббуце на обувной фабрике. Счастлив. Или делает вид, что счастлив. Что еще ему остается? Но Гейне все еще не дает старику покоя. Он считает, что в этом выкресте проявились самые яркие черты евреев. Так почему все-таки Гейне писал по-немецки, а не на идиш? Я скажу тебе почему. Потому что он не мог сказать тем, кто разговаривал тогда на идиш, то, о чем мог сказать говорящим по-немецки. И если ты думаешь, что с тех пор положение сильно изменилось, ты ошибаешься.