Последний снег

Заранее тревожась, Аня смотрела на Ивана Митрофановича, на его толстые, скрывшие глаза очки. Подойти к нему со страдальческим выражением на лице бесполезно — не увидит. Нужна отчаянная решимость в голосе, а откуда ей появиться, если Аня робеет перед этим человеком.

И все-таки надо идти, надо… В конце концов не для себя она просит.

Аня не заметила, как лектор отошел от трибуны. Она только хотела подняться, чтобы не упустить Ивана Митрофановича, как место у трибуны заняла Дарья Федоровна, председатель профкома. Она сильным, почти мужским голосом зачитала решение профкома о награждении грамотами некоторых работников за культурно-просветительную работу среди населения. Назвала несколько фамилий, среди них — Соню Кравчук.

Соня сходила за грамотой; как и остальным, ей нехотя, пересиливая сон, зааплодировали. На этом все кончилось, начали расходиться.

С неожиданной для себя удалью Аня шагнула к низенькой сцене, откуда сидевшие в президиуме люди уходили в боковую дверь. Она уже почти догнала Ивана Митрофановича, когда путь ей загородила Дарья Федоровна.

— Вы к Ивану Митрофановичу? — строго спросила она. — Сначала ко мне зайдите!

— Мне по делу! — растерялась Аня.

— Знаю, по какому делу. Сначала у меня разберемся.

— Разве мое заявление у вас?

— Какое заявление?

Ничего не объясняя, Аня кинулась вслед за Иваном Митрофановичем. Она уже твердо решила: пустой в этот раз не уйдет. Не зря же она топала семь километров, обратно ей пустой идти будет просто грешно.

— Иван Митрофанович! — крикнула Аня, влетев в кабинет, где кроме заведующего были посторонние. Аня смутилась, тихо и сдавленно повторила: — Иван Митрофанович…

— Кто это? — пристально разглядывая Аню, спросил Иван Митрофанович. — Ах, Анна Ивановна… — он ссутулился, как бы досадуя, что не сразу признал Аню. — Что-нибудь неотложное? Говори прямо…

— Я заявление писала насчет… лошади, медикаментов… понимаю, вам некогда.

— Подожди, — перебил ее Иван Митрофанович. — Не помню никакого заявления.

— Как же…

Всю храбрость у Ани как рукой сняло, она теперь не знала, что говорить Ивану Митрофановичу. Сказать, что все три заявления должны быть у него, означало бы попытку уличить его во лжи.

Почувствовав замешательство Ани, Иван Митрофанович попросил присутствующих на минутку выйти. Потом с трудом, как впотьмах, приблизился к Ане.

— Три заявления, — сказала Аня, — все об одном и том же. Я, конечно, могу и так, без лошади… Другое меня больше беспокоит.

— Мне все ясно, — горько проговорил Иван Митрофанович. — Я ведь тоже новенький, Аннушка. До меня не все доходит. Я ведь хирург… бывший. А начальником не стал, только фигурой стал. Уйти бы на пенсию, внуков нянчить, а не могу. Думаю, посадят вместо меня какого-нибудь чинушу, хуже будет… А с заявлением разберусь. Где-нибудь пылятся — это точно. Так что потерпи… Грачевский участок, знаю, трудный. Я ведь не зря тебя туда послал.

Аня, услышав откровение, совсем сникла. Она уже винила себя в том, что заставила пожилого и заслуженного человека горевать и откровенничать с ней, обыкновенной фельдшерицей.

— Извините, — сказала она.

— Нет, нет, — возразил Иван Митрофанович. — Это мне надо просить прощенья…

В коридоре Аню дожидалась Дарья Федоровна. Видно было, не простила она Ане своевольничанья. Нервно притушив папиросу, она сухой жилистой рукой толкнула дверь, показала Ане: зайди! Сама прошла за стол, села, Аню же оставила стоять у стенки, будто приперла ее взглядом.

— Ну, что ты там говорила Ивану Митрофановичу? Оправдывалась?

— Я вас не понимаю, Дарья Федоровна, — сказала Аня.

— Иного ответа я не ждала. Думаешь, если ты там, в Грачевке, одна, в отрыве от коллектива, значит, все тебе дозволено… Бросаешь работу, когда хочешь, дело на чужие плечи сваливаешь, бедлам в медпункте устраиваешь… — на одном дыхании выговаривая эти слова, она ни разу не моргнула, добавила, уже срываясь на крик: — Вот какая ты тихоня! Думаешь, мы спим тут, ничего не знаем? Вот они, сигналы!..

Она подняла со стола несколько исписанных ровным красивым почерком листков, помахала ими. Страха Аня не ощутила. Она оцепенела. Даже язык не слушался — как отрезало.

— Ты позоришь высокое звание медика! — продолжала Дарья Федоровна, сама, казалось, пораженная тем, какое действие возымел ее крик. — Безобразие! Тут персональным делом пахнет, а она хоть бы покраснела!

— Я знаю, кто это пишет, — наконец обрела голос Аня. — И вы, Дарья Федоровна, тоже знаете. Знаете, что все это вранье… Я, конечно, маленький человек. Но за эти ваши слова…

Не дав ей закончить, Дарья Федоровна бешено крикнула:

— Это ты-то мне угрожать вздумала?! Вон отсюда… Я сама лично приеду и проверю! Вон!

Аня вышла из кабинета, забыв закрыть дверь; сзади дверь хлопнула с такой силой, что Аня вздрогнула; не чуя ног, сбежала по лестнице вниз. Выбравшись на улицу, долго не могла отыскать нужное ей направление. Уже за райцентром, за крайними домами она почувствовала себя в безопасности.

«Уеду, уеду, — сбивчиво думала она. — Надо же… надо же так. Все кончено. Чтоб ноги здесь моей не было…»

Она почти бежала по пыльной, укатанной дороге. На дороге, кроме далекой одинокой фигуры, больше никого не было, и Аня обрадовалась. Сейчас ей хотелось побыть одной, пережить наедине с собой свалившийся на нее стыд. Она обрадовалась еще сильнее, когда из-за леса надвинулась густеющая туча. На землю оседала удушливая духота, и Аня, не слыша себя, что-то пробормотала в сторону тучи, будто помолилась, чтобы скорее посвежело. Лес уже скрылся в грозовых сумерках, над ним блеснула первая беззвучная молния.

Двигавшаяся навстречу темная фигура свернула с дороги, замерла. Там, где она стояла, возник ветер, поднял белесоватую пыль, понес по полю. Солнечный свет еще пробивался сквозь легкое облако, застрявшее повыше тучи, но скоро его накрыло чернотой, и стало совсем темно.

Впереди сделалось такое затмение, что фигуры человека, стоявшего на обочине, не было видно. Потом в том месте показалась густая белая пелена, и тишину раскололо громом. Дохнуло холодом, словно среди лета наступила зима. Упали первые градинки.

Аня на ходу раскрыла сумочку, достала газету, в которую Настасья завернула пироги — больше ей нечем было защититься от града. Сделав над головой навес из газеты, Аня побежала дальше. Она запомнила, что там, где остановился человек, растут низкие кусты. Не ахти какое укрытие эти кусты, и все-таки лучше, чем ничего. Все лето дожди и грозы. В народе говорят, что все это от ракет и спутников, а сообщения об их запусках мелькают в газетах чуть ли не через день.

А вот граду еще не было, хорошо хоть хлеба почти всюду успели убрать, иначе бы побило.

Градинки, становясь все крупнее, хлестали по рукам и ногам, а газета тяжелела и рвалась. И как раз в тот момент, когда она, не выдержав ударов, прорвалась, полыхнула длинная молния, и Аня разглядела кусты. В истерзанной, вывороченной ветром наизнанку листве сверкнула полиэтиленовая накидка. Аня пробралась к кусту поближе, нырнула под него.

По небу опять прокатился гром, и сверху пошел дождь пополам с градом. Под накидкой Аня угадала припавшую на колени старуху, услышала ее тоскливый голос:

— Господи, помилуй!..

Голова и спина у Ани взмокли, она знобно вздрогнула. Голос, повторившийся под мутной пленкой, показался ей знакомым. Уже не боясь промокнуть — больше некуда! — Аня на четвереньках подползла к старухе, чтобы ей не было одиноко и страшно. Она приподняла краешек полиэтиленовой пленки и ахнула: перед ней сидела бабка Груня.

— Баба Груня! — радостно взвизгнула Аня, тряся старуху за плечо.

Старуха с трудом открыла глаза.

— Ой, никак Анютка! — Она опасливо дотронулась до лица Ани, будто проверяя, не чудится ли ей. — Лезь, лезь сюда, доченька!

Аня влезла под навес, прижалась к теплому сухому старухиному боку.

— Дрожишь вся, — бормотала бабка Груня. — Зашибло тебя сильно…