Последний снег

Пробежав до пруда, она обернулась, заметила: от ворот отделилась и быстро двинулась в ее сторону тень.

Сама не зная зачем, Аня направилась вдоль пруда, шла от вербы к вербе, дотрагиваясь жарко пульсирующими ладонями до остывших деревьев.

Ночь, свежая, с половинкой луны в небе, еще не совсем загасила запахи дня, и сам день напоминал еще о себе красной ниточкой зари, протянувшейся над перелеском.

Аня, перед тем как расстаться с крайней вербой, прислонилась к ее толстому боку, передохнула. Услышав тихие, крадущиеся шаги, она пошла дальше — в поле.

Тянуло ее быстрее оказаться за перелеском — там озеро, там лодка с веслами, которые никто не убирает на ночь. Долго она шла.

Наконец увидела камыши, черную озерную воду, узкий заливчик, лодку, приткнувшуюся носом к берегу. Она почувствовала радостную слабость и не смогла заставить себя бежать дальше, когда позади совсем близко раздался топот…

Она долго лежала неподвижно, пытаясь найти запомнившуюся звездочку, но та уже затерялась среди других. Покой охватил Аню. И оттого весь мир ей казался убаюканным тишиной и согласием.

Всему свой черед. В свой черед придет утро, и земля пробудится ото сна, в лесу начнут перекликаться и перепархивать с дерева на дерево птицы. С рассветом, глядишь, сорвется с дальнего ночлега легкий ветер, и эти неслышные сейчас камыши весело зашуршат. Глядишь, с приходом дня подъедет сюда подвода, и этот стожок, давший приют двоим, погрузят и увезут, и останется здесь ровное место, и только память сохранит воспоминание.

Аня медленно повернула лицо к Федору, лежавшему рядом. Нет, нет, — она подумала об этом нечаянно, вовсе не применительно к ним двоим, а вообще… Аня тайком любовалась лицом Федора, на котором застыла долгая тихая улыбка. После краткой робости пришла к ней освобождающая радость. Из всего, что на какое-то время поразило и обидело ее, она запомнила лишь виновато произнесенное Федором слово: «Прости…» Остальное она не помнила. Значит, память добра к ней, она для того и замкнулась сама в себе, чтобы потом не ранить стыдом за содеянное. Оттого исчезла последняя затаенная отчужденность, и вот уже нет для Ани никого роднее этого человека, родного до последней кровинки.

Федор глядел на небо. Оно успокаивало его, небо, похожее на широкое, всеохватывающее око, в котором из века в век накапливались мудрость и любовь ко всему живому, населяющему землю. В нем, озаренном ненавязчивым светом луны, не было равнодушия, но не было и упрека — ему не надоело прощать одно и то же, тысяча и тысяча раз повторяющееся с самого начала человеческого рода.

Федор почувствовал перемену, — сначала она коснулась его сознания и сердца, затем постепенно охватила и тело, в первый раз целиком преданное одному единственному человеку.

Федор приподнялся и осмотрелся. Ночь остывала, и над озерной водой вспухала белесая дымка. Опять крикнул кулик, и по спине Федора пробежал озноб. Федор встал, собрал сухих веток и разжег костер. Все, что могло гореть, Федор таскал и таскал к огню, пока пламя не поднялось так высоко и ярко, что белая мгла вокруг сгустилась.

Аня тоже поднялась, стояла возле костра, храбро глядя на гудящее, смолянисто пахнущее пламя. Лицо и руки быстро налились жаром, платье нагрелось, горячо и сухо покоробилось спереди. Аня терпела — этим она ускоряла приход спасительного бездумья, для которого нет ни прошлого, ни будущего. Ночь еще не иссякла, она, подаренная Ане и Федору самой судьбой, до исхода, до последнего светлого вздоха будет сторожить их.

11

В девять утра позвонили из райздравотдела — чтобы Аня явилась к одиннадцати на совещание. До райцентра было недалеко, километров семь.

Будить Федора она не стала. Оставила на столе записку для него, вышла на улицу. Несмотря на бессонную ночь, Аня бодро зашагала вниз, поглядывая по сторонам. День опять был радостный, теплый, и только небо с краев обступили легкие розоватые облака.

По пути Аня зашла проведать Сашу. Парень заметно оживился, отважно выдержал два укола, и уже потом, когда Аня приостановилась у двери, посмотрел с недоумением и тревогой: где Федор?

— Придет твой моряк, придет, — заверила Аня.

Прибежавшей с огорода Настасье она объяснила, что идет в райцентр. Настасья посмотрела на осунувшуюся, посветлевшую Аню, понятливо вздохнула. Догнала Аню у ворот, сунула в руку газетный сверток с пирогами…

Когда Аня поднялась по крутой лестнице на второй этаж старого кирпичного дома, было без пяти одиннадцать. В небольшом зале, теснясь к задним рядам, сидели и переговаривались медицинские работники — сплошь одни женщины. Заметив Аню, они дружно повернули головы в ее сторону, и у Ани обмерло сердце — от внезапной мысли, что всех собрали сюда, чтобы обсудить ее, какой-то ее проступок. Она робко постояла у порога, затем увидела Соню Кравчук, бывшую однокурсницу. Осмелев, подошла к ней, села рядом и поздоровалась.

— Как ты сюда попала? — спросила Аня, радуясь ей, единственной сверстнице. — Ты же в городе осталась?..

— Остаться-то осталась, — вздохнула Соня. — Только ничего не вышло. Мне справка нужна, чтобы в институт поступить… Я поболталась с год, пошла в училище за справкой, а мне — дулю. Говорят, поработай там, куда тебя посылали… Теперь в райбольнице. Работа чистая, не бей лежачего. А ты все бегаешь по деревням?

— Кому-то ведь надо бегать, — сказала Аня. — Там тоже люди живут.

— Пробегаешь полжизни, вспомнить нечего будет. Учиться надо. У меня, например, вся надежда на институт.

— Ты же мне еще в училище говорила, что крови боишься. Чего уж в медицинский идти — пошла бы в другой, где полегче.

— Мне теперь в медицинский легче поступить. А закончу — найду себе должностишку бескровную.

— Ты-то найдешь, конечно…

— Ну и ты не будь дурой. Сейчас не любят таких, кто сильно старается. Подозревают неизвестно в чем.

— Это уж мое дело, Соня. Ты, пожалуйста, не лезь не в свое дело…

Аня удивилась неожиданно появившейся злости. Она даже отодвинулась от Сони, сделав вид, что не замечает ее снисходительной и ехидной ухмылки, смотрела на стол, покрытый красным сукном. Аня знала Соню другой, и сейчас подумала, что она, может быть, осталась прежней, а разговор этот завела, чтобы проверить — как она, Аня? Сколько разных званий сменила она, Соня, пока училась, — ходила в активистках, в старостах, всего не припомнишь.

— Ты не обижайся, — изобразив на лице досаду, сказала Соня. — В общем-то ты молодчина, мне о тебе Зойка рассказывала. Мы с ней вместе заявление в институт будем подавать.

Ане стало совсем неуютно оттого, что Соня так быстро переменила тон. Теперь Аня поняла, где у Сони правда, а где неправда. Нет, ей не за себя было обидно — что вот Соня считает ее дурой, обидно за других доверчивых людей, с которыми Соня запросто играет в кошки-мышки. Наверное, это она сбила с толку Зою, девку в общем-то хорошую, смутила, оторвала от нужного дела. Потому Зоя в последнее время места себе не находит — то в институт ей надо, то замуж выйти хочется; живет по поговорке: «Все делать, лишь бы ничего не делать».

За столом появилось начальство, и в половине двенадцатого «совещание» началось. С первых слов Аня поняла, что вызывали на лекцию «О мерах по усилению борьбы…». Она так и не расслышала, с какой очередной напастью предстоит бороться — ненадолго затихший в рядах шепот до того уплотнился, что мешал не только слушать областного лектора, но и думать.

Аня думала, как ей после лекции подойти к заведующему райздравотделом, чтобы напомнить о заявлении, поданном еще весной, третьем по счету. В нем она просила походатайствовать перед сельсоветом о выделении лошади; в нем же была просьба увеличить количество медикаментов первой необходимости.

С виду спокойная, она волновалась, обратив все свое внимание на прямую неподвижную фигуру Ивана Митрофановича, заведующего райздравотделом. Когда-то известный хирург, он, потеряв зрение, перешел на административную работу.