Исихаст

Но увы, так получилось, что нам довелось взрослеть и перенимать опыт стариков в эпоху перемен. Конечно, мы догадывались, что это не какой-нибудь «буржуазный империализм с агрессивной военщиной», а наши отцы устроили очередную революцию, и весьма серьезно к ней подготовились. Не зря же в мутных топях застоя созревали революционные настроения, не зря же в самых высоких номенклатурных кругах обсуждались планы по реорганизации экономики, демократизации политики, не забывая под это дело воспитание нового прогрессивного человека, свободного в проявлении экспериментальной идеологии. Пока низы терпеливо восхваляли руководство, привычно трепеща перед силовыми ведомствами, наши отцы готовили перестройку с реорганизацией. А мы, их верные сыны, готовили себя к занятию мест банкиров, топ-менеджеров, морально готовились к тому, чтобы мягко и ненавязчиво стать миллионерами, со всеми их некогда ненавистными буржуазными привычками.

Разумеется, помнили мы и лозунг Ленина о том, что революция только тогда чего-то стоит, когда способна себя защитить. И наши отцы готовили силовиков к охране своих богатств, защите жизни, чести и достоинства свежих нуворишей. Но, во-первых, не все новые революционеры смогли вписаться в резкий поворот, во-вторых, почти не обратили внимания на возмужавшие силы сопротивления, которых представляли разные там антисоветчики, диссиденты, преступники, а то и просто предатели.

В этом болезненном месте новейшей истории и произошел раскол, между идеологией отцов и детей, заветом моего отца и моей личной совестью. В столь мощном потоке идей, в грохоте орудий, среди воплей ораторов и шорохе перераспределения финансовых потоков — моя тихая мама сыграла огромную роль, во всяком случае, для меня, но впоследствии и для окружения.

Моя скромная родительница, которую и разглядеть-то из-за широкой спины отца было затруднительно — да!— эта слабая болезненная женщина однажды предложила сходить с ней в церковь. И это посещение храма Божиего, в сущности, перевернуло всю мою жизнь, и поставило меня с головы на ноги. Мама созналась в том, что у нее обнаружили смертельную болезнь. Она смирилась с мыслью о кончине, но одно лишь не дает покоя — моё неверие. Я стал убеждать маму, что это не совсем так, вера у меня есть, — та самая детская чистая естественная вера в Бога, от крещения в младенчестве. А чтобы подтвердить свою добрую волю и успокоить мать, я сходил в храм, поддерживая слабеющую мою старушку — и как-то просто, естественно, гармонично почувствовал себя дома. Будто и не покидал родного очага, а лишь на время отпуска выехал на курорт подлечиться.

Об одном мама непрестанно упрашивала — не говорить об этом отцу. Он еще не готов. Чтобы повернуться к Богу лицом, папе необходимо пережить нечто вроде ее смертельной болезни или какой-то еще кризис. Я обещал посещать храм, участвовать в церковных таинствах и держать это от отца втайне.

В тягучие месяцы наступления маминой болезни, отец чаще проводил время с умирающей. Они запирались в комнате, листали пожелтевшие письма, которые летали между ними, разглядывали фотографии в альбомах. В печальные, полные надежд месяцы, отец проявлял несвойственные ему заботу и суровое ворчливое сочувствие к маме, а я бродил по дому, выбегал на улицу в магазин за продуктами и в аптеку за лекарствами — а во мне росла доселе не виданная любовь к моим старикам. С каждым днем, приближавшим кончину мамы, на душе становилось спокойней. Причина столь необъяснимого чувства открылась мне, когда я держал прозрачную невесомую материнскую руку, вглядывался в бледное лицо, наверное, чтобы запомнить, — и вдруг мама привстала, притянула мою голову к себе и прошептала на ухо:

— Сынок, сейчас случилось очень важное событие. Послушай, не смейся и не перебивай меня. Ко мне приходил дедушка. Он был священником. Сказал, что тебе предстоит большое дело — до конца жизни будешь вымаливать родичей и друзей. Твоя молитва, соединенная с соборной молитвой Церкви, будет поднимать из ада души многих людей. Так что, готовься, учись молиться и ни в коем случае не оставляй это дело. Да благословит тебя Господь!

Поцеловала меня в висок, упала на подушку и вернулась в своё обычное состояние последних дней, лишь телом оставаясь с нами, душой переходила в тихую светлую вечность. В кино приходилось видеть, как родственники умирающего заходятся горьким плачем — я же наблюдал в груди нарастающую радость, о которой позже прочту в покаянном псалме Давидовом: «Воздаждь ми радость спасения Твоего и духом владычним утверди мя». Вот эта таинственная «радость спасения» незримо переходила от мамы ко мне, «утверждая духом владычным», претворяя меня из теплохладного полуязычника в крепко верующего христианина.

Священник, по случаю носивший имя приходившего к умирающей покойного деда — отец Феодор — принимал у мамы исповедь, причащал ее, соборовал, а в последствии отпевал. На кладбище из серых кучевых облаков вышло солнце, птицы в густой хвое старинных елей устроили целый концерт, белочки прыгали с ветки на ветку, на душе вместо скорби наблюдалась тихая радость — тогда-то отец Феодор и произнес шепотом мне ухо: «Так что, принял Господь душу твоей мамы, не сомневайся». А я и не сомневался.

Завершив свою историю, глянул на Свету — поняла ли?

— Как прозвучало имя «отец Феодор» — сразу всё прояснилось, — прошептала Света, подавшись ко мне. — Считаешь, эта поездка была, как бы это сказать, — предрешена?

— Несомненно!

— Не подозревала в тебе дух авантюризма!

— Это воля Божия, — поправил я. — Указующий перст судьбы! Случилось именно то, что и должно случиться.

— Ты знаешь, а я тоже «за»! — Тряхнула она головой. — Люблю, знаешь ли, всё таинственное и роковое. Только давай исполним еще один дамский каприз — ночное купание.

Исполнили. В черной тьме, когда вокруг плещутся морские волны, а луна то появляется, то скрывается в облаках, мы плыли к горизонту. Когда светило скрылось очередной раз и надолго, пловчиха запаниковала, вцепилась в мое плечо и заверещала:

— Ой, как страшно, давай на берег!

— А где тот берег? Может, покажешь?

— Издеваешься?

— Не-а, воспитываю. А берег там, — ударил я вытянутой рукой, показывая направление. — Если боишься, держись за мое плечо, я тебя спасу.

На берег выползли усталыми, с легким трясением конечностей.

— Зато спать будем как дети, — успокоил я недавнюю утопленницу.

Утром вышли из номеров бодрыми, веселыми, полными самых высоких надежд. Сели в немецкий микроавтобус, познакомились с семейством. Как отец Феодор тронул автомобиль, дети прилипли к окнам, матушка Елена откинулась на спинку сидения, я поступил также. В отличие от спутницы, почти всю ночь стоял на молитве. Сейчас в автобусе, ощущая таинственные вибрации души, прикрыл глаза, не прекращая мысленную Иисусову молитву, погрузился в ожидание чего-то …неожиданного.

Из мрачного туннеля выступила мне навстречу фигура человека в черном подряснике. С полчаса мы простояли молча. Я погрузился в глубокие пласты памяти, он — терпеливо пережидая моё вхождение в новую для меня роль. Наконец, выдержав необходимую паузу, произнес:

— Как приедешь в обитель, спроси, где находится вход в подземные пещеры. После я тебя встречу, и мы поговорим. Вдвоём. Без женщин.

— А ее куда? — спросил я. — Невежливо как-то получается. Это Света меня сюда привезла.

— Господь привёл. И тебя и Светлану твою. Всё, жду в пещерах

— А я не заплутаю? Там же у вас, поди, километры туннелей.

— И направят и встретят. Не беспокойся.

Тонкий сон — кажется, это так называется — растаял. Я оглянулся. Слева зелеными волнами в синеватой дымке проплывали горы. Справа — сверкало море. Света, видимо, наверстывая упущенные годы общения с детьми, весело щебетала, показывая пальцем на прыгающую в воде стаю дельфинов. И кажется, им это доставляло удовольствие, и девушке и детям. Да и где ей было изучать приемы прикладной педагогики, наши родители ограничивались одним, максимум двумя детьми, да и двое-то были редкостью. Всё эта преступная занятость отцов, эти сверхважные государственные дела.