Час новолуния

— Не догонят, — гремело за раскрытым створом ворот, — ты у меня первый кнута узнаешь!

— На Вязовский перелаз повернут, — сказал кто-то.

— Сейчас бы, князь Василий Осипович, в Терновском лесу бы по старой сакме сотни бы три поставить бы сейчас, — в качестве осторожного предположения добавил некто третий, с душевным трепетом гадавший, вызовет ли такой чисто умозрительный замысел одобрение начальственного голоса или новую вспышку гнева.

Ответа не последовало. Из ворот, оторвавшись от сопровождающих, выехал на статном вороном жеребце богато одетый человек, заметно поседелый и грузный. Отмеченное крупным, хотя и несколько рыхлым, провисающим носом лицо его сложилось привычной гневной гримасой. Гримасы этой как будто хватало ему на все возможные жизненные обстоятельства: казалось, и дикие брови эти, что торчали нечёсаными кустами, и суровые глаза, и плотно сложенный под усами рот умели выражать необходимое разнообразие человеческих чувств, не изменяя своему гневному существу.

Выходит, это и был ряжеский воевода стольник князь Василий Осипович Щербатый.

Расстёгнутый кафтан, отороченный по краям узкой полосой меха, покрывал бока лошади. Раздвигавшие плечи широкие рукава, туго собранные в складки и подвязанные в запястьях, высокий до затылка стоячий воротник — козырь, создавали впечатление размаха и основательности, а яркие цвета, блеск серебра и золота дополняли ощущение силы величием. Зелёный шёлк с жёлтым ветвящимся рисунком, лазоревое и кармазинное сукно, соболя на шапке, серебряная упряжь, сабля с оправленной золотом рукоятью, золотые перстни на толстых пальцах — жуковины и напалки, — воевода нёс на себе огромное состояние, подсчитать которое мог бы только опытный, знающий цену вещам человек.

За воеводой следовала городская верхушка — служилые люди по отечеству: городовые дворяне, дети боярские, стрелецкие и казацкие головы. Сукна яркие, меха добротные, крупные, как орехи, серебряные пуговицы и жемчужные ожерелья-воротники не редкость.

На середине моста князь Василий остановился и, подобрав в ладонь свисавшую на запястье плеть, показал на издыхающую во рву корову:

— Любуйтесь, сукины дети, страдники!

Городская верхушка: дворяне, дети боярские, стрелецкие и казацкие головы, принуждены были придержать коней, чтобы со значительным и сокрушённым видом уставиться в ров, куда указано. С другой стороны поспешно глянули вниз барабанщик со знаменосцем.

Бурёнка уже не мычала — судорожно вздымались бока, огромные тёмные глаза полнились слезами.

Пробурчав нечто назидательное, воевода тронул коня.

Сейчас же, едва отъехали господа, скользнул по откосу, цепляясь за чернобыль, посадский в посконной однорядке и красном колпаке; торопливо скатившись к бурёнке, он вынул нож.

В одной руке пистолет, в другой горшок (не было ни времени, ни случая доставать да чистить измазанную дёгтем столпницу) — Федька пристроилась в конец растянувшейся череды, что следовала за воеводой. Нарядно одетая, но растерзанная, простоволосая — шапка осталась подле подводы, Федька вызывала любопытство — на неё оглядывались. Она стала пробираться между лошадьми ближе к князю Василию. Сопровождавший это движение лёгкий ропот гнал её дальше и дальше, пока она не вырвалась из окружения.

Князь Василий обернулся и увидел Федьку.

— Ямщика убили, — заторопилась она, тыкая пистолетом, как пальцем. И поскольку воевода молчал, ожидая как будто бы продолжения, добавила: — Я вчера от обоза отстал. Подьячий Посольского приказа Фёдор Иванов сын Малыгин. По государеву указу направлен в Ряжеск.

Больше на первый случай вроде бы и сказать было нечего, но князь Василий озадаченной своей повадке не изменил и тут. Остальные напряжённо и как-то нехорошо молчали.

Тогда Федька сообразила, что горшок, дурацкий горшок в руках. Шапка потеряна. И лицо, наверное, страшно глянуть — в разводах потной пыли и грязи.

— Государь мой милостивый князь Василий Осипович, — легко краснея, начала выговаривать Федька те вежливые слова, с которых и следовало на спокойную голову начинать. — Искатель твоего жалования и работник твой вечный приказный подьячишко Федька Малыгин челом бью: смилуйся, пожалуй!

Она вознамерилась уж кланяться, когда только и опомнилась: тяжёлая железная машина со всеми её смертоносными приспособлениями: колёсиками, пружинами, курками — пистолет по-прежнему упирался воеводе в живот! Отчего и тишина стояла... выжидательная. Федька торопливо сунула оружие стволом под мышку — и воевода ожил.

— Хрен ты собачий, а не подьячий! — объявил он с радостной злобой.

И потом добавил ещё несколько слов, от которых Федька застыла, краснея уже не только щеками, шеей, ушами, но и самым нутром, кажется, — что-то внутри горело.

Вокруг расслабленно смеялись и громко, с удовольствием говорили. Нельзя же, в конце концов, раздавать направо и налево сукиных детей, страдников и не получить когда-нибудь сдачи! Мало кому могло прийти в голову, что шельма подьячий оскорблён матерной бранью — простым сотрясением воздуха, тогда как замешательство воеводы ни от кого не укрылось — пистолет штука увесистая и вполне осязаемая.

Наверное, Федька собралась бы наконец с духом что-нибудь и от себя пояснить, но в разговор вступил ещё один человек, среди общего веселья сохранявший строгое выражение лица. По важной осанке, богатому платью, по тому, как держался он с князем Василием — без подобострастия, можно было предположить, что это второй воевода или, по крайней мере, дьяк. Он подъехал к князю поближе и, доверительно наклонившись, зашептал. Так тихо, что и товарищи его перестали один за другим галдеть.

— Печатник? — громко и оттого вроде бы недовольно переспросил князь Василий.

— Фёдор Фёдорович, — настаивал собеседник, и Федька, хоть и не могла ничего более разобрать, поняла, о чём речь.

Время от времени оба на неё посматривали. Потом князь Василий шумно втянул воздух, двинув ноздрями, провёл задумчиво по губам и хлестнул лошадь, не занимаясь больше подьячим.

— Ступай к съезжей и жди, — сказал Федьке заступник.

Впалые щёки, покрытые разреженной, как осенний лес, бородой, устало опущенные веки и заострившийся нос, казавшийся на исхудалом лице крупнее, чем был — в облике чиновного человека проступало что-то болезненное. Ощущение это усиливалось ещё лишенной всякого молодечества посадкой — на лошади, как на лавке. Было в этом человеке сочетание равнодушия достоинства, которое свойственно привыкшим к власти и потому спокойным людям. Несмотря на жаркий день имел он поверх кафтана гвоздичный охабень — надетый в накидку просторный плащ с рукавами; на брови надвинута чёрная шапка.

Да, это был дьяк Иван Борисович Патрикеев. Что не трудно было выяснить, когда дьяк отъехал, — из города всё шли и шли, бежали посадские. В виду воеводы и начальства все держались с оглядкой, но возбуждение чувствовалось — на вопросы отвечали пространно, спрашивали жадно.

Да только Федька не расположена была разговаривать. Она пыталась пробиться к опрокинутой телеге — застряла перед плотным заслоном из лошадиных задов и человеческих спин. Доносился развязно взлетающий голос Афоньки. Мухосран говорил слишком много, слишком громко и слишком поспешно, не зная как всегда меры. Боярин его, князь Василий, молчал. Федька не решилась дожидаться, что скажет, — хорошего ничего не предвиделось.

Успела она отстоять нечаянно обнаруженную затоптанную свою, в пыли шапку, выбила о гранёный ствол пистолета и пошла в город.

Глава пятая

ети не отставали от Федьки, засматривали в глаза — самые маленькие, те что бегали без портков в коротких рубашонках, одинаково стриженные мальчики и девочки, и постарше — в рубашках подпоясанных и таких же, как рубашки, белых полотняных портках. Иные из этих деток ростом и Федьке не уступали, а все ходили босиком.

Неясное душевное движение побудило Федьку присмотреться к мальчишке лет десяти, что стоял на особицу и глядел отстранённо, словно бы знал и видел нечто такое, что требовало от него постоянной внутренней сосредоточенности. Худенький подросток, одет он, однако, был как большой, в сапожках, хотя и плохеньких, в смуром кафтанце, просторном, с чужого плеча, и в шапчонке.