Страница 8 из 149
Никто, однако, не обмолвился словом, молча перекрестились.
Вскоре путники оставили по левую руку мельницу у запруды. Там тюкали топорами плотники. На берегу пруда задрался в небо жеравец — поворотный шест, чтоб доставать с глубокого места воду. Выше по ручью угадывалась окружённая тыном деревня, и вот — в другую сторону, по дороге показался город, путники прибавили шагу.
Основательный, в два или три человеческих роста частокол, кое-где прорезанный башнями, окружал посад. Сам город, главное укрепление, скрывали от взора возвышавшиеся над краем частокола тесовые и соломенные кровли, главы церквей и колокольни, высокие крытые бочкой повалуши.
Ещё нельзя было разглядеть толком окон, далеко впереди зияли ворота проезжей башни, когда мирный день покрыл удар колокола. «Бум!» — томительно замирая, покатился над полем его гулкий глас, и другой — вдогонку. Зачастили тревожные в своём упорстве удары — всполох.
— Пожар? — молвил Мезеня, вглядываясь в неровный гребень города.
Но это был не пожар. Мальчишки со свиньями, девчонки с гусями поспешно гнали птицу и скот к воротам. Коровы, овцы, козы — всё мычало, блеяло и ревело; тяжёлой рысью, неуклюжим махом, разбегаясь в бестолковых метаниях, скот стекался всё же к мостам через ров. Лаяли собаки, мельтешили люди.
— Гони! — бросил Афонька, вспрыгивая на телегу.
Приглядываться да озираться больше не приходилось. Всполошный колокол бил, будто сваи вколачивал, — зыбкой трясиной дрожал в душе страх. Мезеня выругался, окинув злобным взглядом немощную казацкую клячу, живо вскарабкалась на телегу Федька, — лошадь, ощущая, как сгрузились оглобли, замедлила было шаг — да куда там!
— Ты у меня! — взрычал Мезеня и обрушил вдоль хребта кнут. Несостоявшаяся Савраска рванула, преодолевая в суставах боль. Стоя на дребезжащей телеге, возчик лупил без устали, и Савраска, дико выгнув шею — здоровым глазом к дороге, понесла вскачь, что бывало с ней по нынешним временам разве во сне!
— Вот они! — выпалил Афонька.
И сразу близко, тут же за опушкой чахлого перелеска все увидели сверкающих саблями татар. Разлетевшись в беге, чёрные конники заметали поле. Во все лопатки, потеряв дыхание, одним только свистящим сипом живой улепётывал от них пастушок... Тёмным крылом покрыла его лавина. Конники мчались к воротам, отсекая от острога остатки стада.
«Бам!-бам!-бам!» — всё быстрей и быстрей, словно подстёгивая сердца, колотился всполошный колокол.
Начали закрываться ворота, оттесняя единым стоном мычавших людей и скот. Ворота и мост стремительно приближались, а сзади стлались вдогонку конники, взбивая грохочущими копытами землю.
— Матерь божья пресвятая богородица! — бормотал Афонька прыгающими губами, соскочил вдруг с телеги, опрокинулся в пыль, кубарем, — и рванул в поле, к купам жидких кустов.
Мгновение, растеряв сообразительность, Федька лихорадочно колебалась, не кинуться ли ей следом, да ничего не успела.
— Кошелёк! — прохрипел Мезеня, одной рукой протягивая ей для чего-то свой измазанный дёгтем кошель. Она поймала скачущий по пустой телеге горшок, сунула туда чужую мошну и, полулёжа на больно бьющихся досках, отправила туда же столпницу.
С отрывистым сухим свистом чмокнула в доску стрела. Резко обернувшись, Федька увидела саженях в тридцати татарина — натягивал на скаку лук, она припала к телеге.
— А-а! — содрогнулся Мезеня.
Вторая стрела с мокрым щелчком стукнула его в спину.
Пушечный выстрел.
Федька поймала падающего на неё возчика, но не смогла удержать одной рукой — тяжёлое тело вывернулось. В тот же миг всё вообще рухнуло, развалилось твёрдыми острыми гранями, она полетела броском вперёд, ударилась о рухнувшую под неё лошадь и, чудом очутившись на ногах, побежала, безумно сжимая гор шок. Что-то пролетело и что-то бухнуло, бухнуло не сколько раз, изрыгая огонь, раздавались бессвязные вопли, кто-то кричал, стонал, мычал. Федька неслась, не успевая заглатывать воздух, за спиной развевались рукава ферязи. Она влетела на мост, проскочивши мимо заметавшихся коз и овец, сшибла гуся и очутилась перед запертыми воротами. Ударила ногой, рукой, под барабанный бой, взвизги и завывания труб, раздирающее уши мычание, блеяние, колокольный звон, жестокое буханье пищалей кричала своё — истошное. Она колотилась о глухие доски, пока не почувствовала, как что-то тяжёлое вывалилось из неё, поехало между ног…
На мостовую брякнулся пистолет.
Федька отшвырнула горшок, обеими руками подхватила оружие и, повернувшись встретить врага, увидела, что татары сгинули.
Со стен не часто, но ожесточённо стреляли из тяжёлых затинных пищалей, вспыхивали, вились пороховые дымы. Нельзя было понять, по кому палят.
По полю неслась ошалевшая корова.
За мостом шагах в тридцати лежала опрокинутая телега, в оглоблях, подломив ноги, покоилась мёртвая лошадь. Чуть дальше скорёжился Мезеня, из спины сухой былинкой торчала стрела.
Тут Федька ощутила толчок в зад и проворно отскочила — ворота начали раскрываться, из них, прорываясь через обозначившуюся расселину, с рёвом ломили на волю оголтелые коровы, которые всем своим несчётным множеством мычали и толкались внутри острога. Много дальше на слободской улице, оттеснённые скотом и птицей, с матом-перематом и барабанным боем разворачивали знамёна конные стрельцы в синих пс большей части кафтанах и жёлтых шапках.
Многоголовое стадо поспешно разгоняли и проталкивали обратно через горло ворот вон, чтобы освободить дорогу войску. Взбрыкивая, обдираясь о бревенчатые стены, с шумным сопением и вздохами валили низкорослые, резвые коровы, овцы и козы. Федька задвинулась за угол башни, пропуская этот осатанелый поток, когда неподалёку на мосту оступилась с настила, не удержалась под напором соседок, бурёнка — рухнула. Сверзившись на полторы сажени вниз, она тяжело ударилась о поросший полынью скат, ноги подломились, и она плюхнулась боком — что-то тугое, полное жизненных соков. Вновь корова не поднялась, только мычала, перехваченная болью. В слитном грохоте копыт пробирался над её головой скот, наконец, настёгивая отставших, потерявших направление животных, появились мальчишки и всякий случайный посадский народ.
Ждали войско, всё ещё грохотавшее барабанами в недрах города. Бил неумолчно всполошный колокол, но ничего больше не происходило, разве что разбредался в полях скот. Подобравши горшок с грамотой, ждала и Федька, понимая, что не время соваться куда с вопросами. Наконец повалила конница, рассекая очумелых коров и овец надвое, стрельцы погнали к опушке ольшаника, где белел на траве затоптанный татарами пастушок.
Замыкали отряд знаменосец и барабанщик, они выехали на опустевший мост и остановились. Барабанщик, сразу утратив задорный вид, опустил палочки. Знаменосец, который удерживал на ветру огромное, валившее его с ног полотнище — лавровый венок по красной земле и аршинных размеров девиз: «Virtute supero», — уставил древко на мостовой настил, и знамя заполоскало.
— На Каменный брод свернут, — буднично заметил он, всматриваясь вслед отряду.
Догонишь! — усомнился барабанщик, толстый человек на сытой лошадке. Помолчав, он сунул за ворот сдвинутые вместе палочки и почесал спину.
Глава четвёртая
а стеной острога послышалась властная брань, о которой смолкало всё мелкое, незначащее, с последним раскатистым ударом затих вдруг и колокол.
— Кнута дожидаетесь? — вопрошал безгласных собеседников — страдников и сукиных детей — обладатель свирепого голоса. — Пищалей жалеете? Коней жалеете? Пороху жалеете? Разорвёт, так не ваше! Государевы пищали — не ваши! Дождётесь у меня кнута!
Обещание кнута, надо думать, могло относиться к кому угодно. Во всяком случае, оба стрельца на мосту знаменосец и барабанщик, заслышав «коней жалеете?» принялись лягать и нахлёстывать лошадок, понуждая их к одобренной начальственным голосом игривости Стрельцы торопились развернуться к городу. И, едва это удалось, неведомо как переменившийся в лучшую сторону барабанщик — обнаружилась в нём молодцеватая стать — с самыми решительными намерениями занёс палочки... Но ударить, однако же, не посмел. Развернувший снова знамя стрелец двинулся было к городу, к начальству и тут же, переглянувшись с товарищем, потянул узду, понуждая коня пятиться.