Час новолуния

— Тебя как зовут?

— Вешняком кличут. — Мальчик в ответ не улыбнулся.

— Бери горшок, проводишь меня до съезжей.

— А что тут провожать, — строптиво возразил он. — Всё прямо да прямо.

Дети теребили её, готовые услужить, но Федька ждала, когда мальчик со славным именем Вешняк согласится.

Он хмурил брови. И кивнул не прежде, чем глянул неспешно по сторонам, поднёс ко рту сдвинутые пальцы с не стриженными ногтями — обкусать... Подумал и кивнул.

Дорога за воротами продолжалась улицей, которая не выглядела столь прямой, как утверждал это из лучших, возможно, побуждений Вешняк. Заборы, частоколы и глухие стены клетей по обеим сторонам не выдерживали строй, образуя временами заросшие сорняками пустыри. И даже бревенчатая мостовая обнаруживала тот же непредсказуемый нрав: прерывалась без явной причины, чтобы возобновиться через три шага и уже и там, где надо было ожидать. Жилые избы, клети, амбары, конюшни укрывались в глубине дворов, иногда очень узких, так что затейливо рубленные, под высокой крышей ворота почти смыкались, оставляя немного ме ста на забор. То и дело открывались щели тесных переулков и тупиков. Мусор, который выбрасывали за ограду, громоздился кучами: зола, кости, куски истлевших шкур с остатками мездры и шерсти, рыбья чешуя, позеленевшие осколки горшков, пух, перо и просто какая-то вонючая гадость. Исчертившие землю тропинки и мостовые поливали жидким навозом коровы и быки, овцы оставляли повсюду мелкую чёрную картечь, кони — упряжные и верховые — сыпали жёлто-зелёные остро пахнущие яблоки. Так что в любом случае пройти до съезжей избы всё прямо и прямо, не выбирая, куда ступить, было бы затруднительно.

Татарский набег поднял посад на ноги: люди перекликались через заборы, собирались у ворот — никто ничего не знал, но все друг друга спрашивали и сами находили, что сказать. Окликали и Федьку с мальчиком, однако общие их ответы никого не удовлетворяли, а сообщить «где этого чёртового Антипку до сих пор носит?» или «не отбилась ли Авторка, вы бы её приметили: левый рог крив и тут на боку подпалина?» — ответить на эти и другие вопросы они даже и не пытались, не желая злоупотреблять доверием встревоженных женщин.

Улица сузилась, мостовая, вильнув между церковью и огороженным кладбищем, где застылой, мёртвой толпой стояли рослые кресты, выкатилась на неправильных очертаний площадь, изъезженную во все стороны. По середине этого заросшего большей частью бурьяном пространства камнем преткновения возникла печь. Вился дымок, возле закопчённого устья, подвязав на спине откидные рукава, орудовала ухватом женщина. Молодая товарка её поглядывала в чужие горшки, а свои пристроила на лавке — в ожидании очереди. Поодаль тосковал очумелый от запахов пёс.

— Здорово, молодец! — зыркнув глазами, окликнула Федьку молодка у печи.

Это была низенькая круглолицая женщина лет двадцати в лёгком полукафтане, подпоясанном так низко, что туго затянутый кушак должен был бы, судя по всему, путать ей ноги. Впрочем бесстыдно уставившись на прохожего хлопца, женщина не сделала ещё ни шагу. Короткий кафтан обнажал крепкие, толстые икры — молодка стояла у печи босиком, зато в тёплой лисьей шапке, из-под которой свисали на спину косы.

— А то гляди... — непонятно продолжала она, когда Федька ответила. И уже принуждённо, не столь бойко как начала, добавила: — Подкормить бы тебя не худо было. Ишь ты какой... беленький... — Голос дрогнул.

— Нас двое, — только и нашлась Федька. Смутившись, беспричинно краснея, отозвалась она таким тихим прелестным голосом, который должен был бы выдать её с головой, когда бы хватило у кого-нибудь дерзости заподозрить правду. — Двое нас, я с товарищем.

Молодка проводила их долгим взглядом, сожалея, наверное, не о Федьке, а чем-то таком, что нельзя было забыть так же просто, как забудется случайно приглянувшийся малый. Женщина постарше ожесточённо громыхала ухватом.

Вешняк не ухмыльнулся и никак вообще не показывал, что признает себя участником мимолётной уличной драмы. Напротив, нарочито бесстрастно, отметая всякий намёк на возможность каких-то особенных отношений с Федькой, он обратился к безразличным предметам и сообщил, между прочим, что воевода поставил печи в немногих видных местах, чтобы дома топить не смели — по пожарному времени.

Оглядывая теперь крыши, Федька примечала высоко воздвигнутые там и здесь бочки. Неизвестно, правда, полные или пустые. Бочки свидетельствовали более о воеводской ревности к делам, чем о действительной надежде остановить большой огонь. Солома, тёс и дрань, брёвна, брусья, помосты, навесы, висячие галереи — гульбища, лёгкие решетчатые чердаки, крылечки на затейливо рубленых столбах, долгие, из положенных мёду столбами плах заборы — всё побелело под жарким изо дня в день солнцем, и понадобились бы не бочки реки, потоки воды, чтобы смочить сухое горячее дерево.

— Ты думаешь, она нехорошая женщина? — сказ ла вдруг Федька, вернувшись к тому, что действительно их сейчас занимало.

— Блядь, — бесстрастно отозвался Вешняк.

Помолчав, Федька возразила с нежданной горячностью:

— Приезжают служилые люди из дальних мест, и Сибири. В приказ приезжают. Не важно куда, — бессвязно заговорила она. — Он уехал, а жену сильном человеку оставил. Заложил.

— Как? — не понял мальчик.

— В заклад отдал, чтобы добрая вещь зря не пылилась, пока он будет на Москве в приказах правду искать. А сильный человек, которому он жену заложил положит её к себе в постель. Или другое употребление найдёт. Вернётся муж: проелся, истратился, заклад вернуть нечем. Значит, там жена и оставайся — в рабстве Муж заложит жену. Брат — сестру. — Остро нахлынув шее чувство заставило Федьку остановиться, чтобы выдать слишком сильного, подавляющего волнения. — теперь скажи: в бога он верит?

Вешняк глянул, как глядит знакомый с трудными мыслями человек. И отвечать не стал, словно что-то ещё для себя не решив, но покачал бессознательно головой: нет.

— То-то и оно, — спокойнее, словно опомнившись заключила Федька. И замолчала надолго.

За изгибами улицы открылся окружёнными пустырями город. Дорога миновала два ряда рогаток и поднялась на мост, за рвом на валу высилась рубленная клетями, укрытая тесовой кровлей стена. Проезжая башня представляла собой шестиугольный сруб. Высоко вверху сруб расширялся повалом, на который опиралась растопыренная понизу крутая крыша; срезанная посередине, крыша эта прорастала ещё одной башенкой, четырёхугольной, и заканчивалась небольшим повалом, а на него, в свою очередь, на головокружительной уже высоте — приходилось задирать голову — опиралась растопыренная понизу крыша этой маленькой башни. И уже на вершине её высился штырь с луковкой. А из луковицы пробивался шест, конец которого терялся в блёклой небесной пустоте.

Внизу, у подножия рукотворной кручи, плевал в ров караульный воротник. Когда увешанный снаряжением стрелец наклонялся, удерживаясь за перила моста, боевое хозяйство его моталось, как коровьи сиськи: зарядцы в точенных деревянных сосудиках, сумка с пулями, натруска с затравочным порохом, моток фитиля и ещё отдельно роговая пороховница. Харкнув, стрелец следил за падением плевка, пока не шлёпался тот вполне беззвучно о трухлявое липовое пластье, что устилало крутой откос.

— Покажь пистолет, — завистливо сказал воротник, когда Федька с ним поравнялась. Пистолет она по-прежнему несла в руке — за ствол.

— Свой надо иметь, — нравоучительно отвечала Федька.

В городе стало ещё многолюднее, чем на посаде, улицы уже, дома выше — в два и три яруса высотой, с решетчатыми надстройками — чердаками. И в самой сердцевине города укрылось третье и последнее укрепление — Малый острожек: за высоченным тыном воеводский двор. Единственная башня Малого острога выходила на соборную площадь, на противоположной стороне которой расположилась приказная изба — основательное строение в несколько комнат на подклетах, с наружной лестницей в два излома, с огромной, как башня, отдельно пристроенной повалушей. Здесь же, на площади, высился, разумеется, и собор, гудел кабак, постоялый двор, недвижно висели на огромных дубовых столбах с поперечиной два колокола — пожарный и всполошный.