Страница 22 из 46
На второй день нового года ветер утих. Вопрос нашей доставки на место спусков разрешился благополучно: нас взялся возить В. И. Сердюков, главный инженер предыдущей экспедиции, оставшийся на лето в Антарктиде для постройки нефтебазы. Он был хозяином «газика» (легкого гусеничного вездехода) и возил на нем монтажников и строителей на остров. И мы, и они уезжали сразу после завтрака, а очередность зависела от того, кто будет готов первый. Нас было всего двое, а монтажников больше десятка, так что не удивительно, что мы почти всегда оказывались впереди. Около девяти часов утра обычно уже были на острове, переезд занимал всего минут двадцать.
Январь в Антарктиде — самый теплый месяц, он соответствует нашему июлю. Лунка теперь не замерзала ночью, наоборот, все таяло, и она расширялась день ото дня. Снег оседал под солнцем, на поверхности появлялись новые и новые скалы, наш остров вытаивал прямо на глазах. Вскоре балок одной стороной уже стоял на камнях, а прямо под санями тек ручеек талой воды. Вблизи образовалось озерцо с ледяной водой, она была чистой и прозрачной, а сверху озеро покрывал тонкий ледок. Отсюда мы обычно брали воду для питья.
Условия были удивительно благоприятны. Было тепло, на острове мы оставались одни, никто нам не мешал, и мы могли работать спокойно. В нашем распоряжении было много времени, мы не ездили обедать, а готовили сами на газовой плите. Приготовление пищи и еда занимали около часа. С кухни можно было брать любые продукты, но ели мы почти всегда одно и то же — жареное мясо и пили чай со сгущенным молоком, лишь иногда мясо заменяли печенкой или котлетами. Известный полярный исследователь Вильяльмур Стефанссон годами питался только мясом тюленей и мускусных быков и чувствовал себя прекрасно; мы руководствовались его опытом, и нам действительно не хотелось ничего другого, даже гарнир мы почти не ели. Стефанссон писал, что мясо делается вкуснее, если его не солить — попробовали и, к своему удивлению, убедились, что это действительно так. Видимо, Стефанссон знал потребности людей, выполняющих тяжелую работу в полярном климате, лучше, чем многие современные врачи и гигиенисты. Во всяком случае, весь месяц, пока мы работали на этом месте и готовили сами, наше самочувствие было совершенно превосходным, лучше, чем до этого и потом.
Поджаривание мяса было моей обязанностью, зато после обеда я мог полчаса вздремнуть, а Саша в это время превращал балок из столовой в лабораторию. Сон, хотя и короткий, очень освежал, утомление от спусков проходило, появлялась бодрость, свежесть. Разборка занимала несколько часов, примерно к семи часам вечера мы кончали работу и то и дело с нетерпением посматривали на дорогу, точнее сказать, просто колею от вездехода. Вскоре на ней появлялась медленно ползущая точка, которая превращалась в ревущую машину; она неслась вперед, взметая гусеницами снег. Потом Валерий Иннокентьевич лихо разворачивал «газик» у самого балка, мы быстро грузили разряженные акваланги, садились в вездеход и меньше чем через полчаса, как раз к ужину, были в Мирном.
Погружения были теперь спланированы на неделю вперед: не было необходимости собирать сразу много количественных проб, что раньше вызывало напряжение и спешку при разборке. С самого начала количественные сборы мы чередовали с качественными, подводным фотографированием, наблюдениями за рыбой. Работа шла гораздо ровнее, планомернее и спокойнее.
В первый рабочий день нового года сделали по одному погружению, со следующего дня решили испытать систему четырех погружений в день. Правда, новый год преподнес нам неприятный сюрприз: у Пушкина резко ухудшилась проходимость евстахиевых труб, соединяющих полости среднего уха и носоглотки. Когда водолаз опускается под воду, давление снаружи увеличивается. Тело водолаза, впрочем, этого не ощущает, но зато чувствуется надавливание на барабанную перепонку. Если проходимость евстахиевых труб хорошая, достаточно сделать глотательное движение, давление уравновесится, ощущение надавливания и боли исчезнет. Плохая проходимость обычно бывает при насморке или простуде, но в данном случае дело было не в этом: видимо, Пушкин слишком быстро опустился под воду при одном из предыдущих погружений. Произошло надавливание, кровь прилила к среднему уху, отчего и ухудшилась проходимость. Правда, Саша все-таки мог погружаться, но лишь очень медленно, спуск на глубину 20 метров занимал 7–8 минут. Самым правильным для него было бы не спускаться под воду несколько дней, но у нас каждое погружение было на счету. Решили, что пока он будет погружаться не глубже 5–6 метров, потому что при таких спусках этот недостаток не имел большого значения. Несколько дней прошло без особых новостей, к нашему удивлению, мы легко переносили два погружения в день и теперь делали каждый по три спуска за два дня. Правда, уши у Пушкина все еще были не совсем в порядке, а ему, несмотря на это, пришлось погружаться глубже. Дело в том, что мы уже подошли вплотную к предельно возможному времени пребывания на глубине 30–35 метров. Нас нередко спрашивали, сколько времени можно пробыть под водой. Этот вопрос, как часто бывает, не имеет одного ответа: все зависит от запаса воздуха у водолаза, глубины погружения и некоторых других, менее важных, факторов. Наши акваланги содержали большой запас воздуха: давление в баллонах составляло 200 атмосфер, на глубине 10 метров мы могли работать час или даже несколько больше. На глубине 40–50 метров этого воздуха хватало на 20–25 минут, но при таком времени погружения уже нужно делать остановки при выходе из воды: быстрый подъем угрожает кессонной болезнью. Мы выбирали время так, чтобы можно было выйти на поверхность немедленно, или же, по крайней мере, лишь с одной остановкой на глубине 3 метра. Поэтому можно было пробыть под водой только 10 минут на глубине 50 метров, 15 минут на глубине 40 метров и 20 минут на глубине 30 метров; на меньшей глубине время практически ограничивалось уже запасом воздуха в акваланге.
Но все сказанное правильно только для первого спуска в день: при втором погружении дело обстоит иначе. Азот, растворившийся в крови во время первого спуска, не успевает выделиться за промежуток между погружениями, и опасность кессонной болезни значительно возрастает. Поэтому второй спуск был бы вполне безопасен только при глубине меньше 13 метров, но мы считали, что без большого риска все же можем спускаться на короткое время до 20 метров, но не глубже. Все это означало, что если бы Пушкин спускался оба раза в день на малую глубину (а время пребывания водолаза там велико), то вскоре все работы на мелководье были бы окончены. После этого второй спуск потерял бы свою ценность, на малую глубину спускаться было незачем, на большую нельзя.
Однако прямо опуститься на 20 метров Саша не мог и придумал для этого вспомогательный прием. Он стал брать с собой тяжелый водолазный свинцовый пояс, привязанный к веревке. Я держал веревку натянутой, Саша передавал по ней сигнал «потрави конец». Я очень осторожно опускал пояс вниз на 1–1,5 метра, Саша погружался и, удерживаясь за пояс, через шлем зажимал себе нос и продувал уши — постепенно давление выравнивалось, он мог погрузиться еще немного глубже и так добирался до глубины 20 метров. Сразу должен сказать, что я отнесся к этому новшеству без энтузиазма. После погружения нужно было тотчас вытащить пояс наверх, чтобы в нем не запутался спусковой конец, это было тяжело и неудобно, в это время я не мог как следует страховать водолаза. Я всячески настаивал, чтобы Пушкин поскорее отказался от своего метода, но он считал, что иначе рискует порвать барабанные перепонки, и на некоторое время мне пришлось смириться.
За несколько дней собрали порядочно материала, я сфотографировал под водой многих животных. Нам обоим удалось найти немало нового: я обнаружил крупного хитона, особого примитивного моллюска, раковина которого состоит из восьми отдельных пластинок, и совершенно необычного белого моллюска с огромной, в ладонь, мягкой ногой и крошечной, около 2 сантиметров в поперечнике, тончайшей раковинкой. На долю Пушкина досталась большая ярко-оранжевая губка — она заняла целый большой таз.