Страница 23 из 46
Как это всегда бывает, случались и неожиданности. Однажды Сердюков привез нас и ненадолго задержался: он, как и многие другие, имел любительский киноаппарат и хотел заснять погружение водолаза. Пушкин — в этот день он спускался первым — стоял у лунки, я надел ему шлем. Неожиданно из воды высунулась голова небольшого тюлененка, который обычно грелся на солнце метрах в четырехстах от нашей лунки. Пушкин немедленно прыгнул в лунку — интересно было посмотреть на тюленя под водой, Сердюков застрекотал своим «Экраном». Тюлень и Пушкин одновременно высунулись из воды, на тюленьей морде было написано полнейшее недоумение: такого зверя ему никогда не приходилось встречать! Саша протянул руку и коснулся тюленьих ласт — тот неожиданно зло зафырчал, оскалился и скрылся под водой. Пушкин тоже нырнул, но ничего уже не увидел, тюлень плавал куда ловчее и быстрее. Потом тюлененок еще не раз появлялся в нашей лунке, но это никогда не совпадало с погружением водолаза. Он распугал всю рыбу, она стала очень острожной и пряталась под камнями.
На нашем острове Токарева располагалась самая крупная в окрестностях Мирного колония пингвинов Адели, они занимали почти половину всех скал. Конечно, их все-таки было меньше, чем на Хасуэлле, но там они образуют несколько десятков колоний, здесь же поселились одним огромным гнездовьем. Были, впрочем, и здесь отдельные небольшие группы птиц, одна, совсем маленькая, меньше десятка пар, располагалась метрах в тридцати от нашего балка. Рядом с нами проходили пингвиньи тропы, но птицы, как и на острове Строителей, обычно не обращали на нас внимания. Лишь однажды — мы как раз сидели у лунки, готовясь к очередному погружению, — к нам пожаловал пингвин-исследователь. Он внимательно осмотрел акваланги, пощупал клювом металлические детали, ремни, прошелся по снятым гидрокостюмам. Мы сидели тихо, стараясь не пугать птицу, хотелось посмотреть, что она станет делать дальше. Пингвин-ученый оказался необычайно пунктуальным: он заглянул во все ведра, в которых мы хранили сборы, пощупал сетки, осмотрел рамки, долго разглядывал веревку. Потом он подошел к лунке. В воду был опущен привязанный шнурком термометр. Пингвин потянул клювом за шнурок, вытащил термометр и долго смотрел на него сначала правым, потом левым глазом. Видимо убедившись, что температура воды вполне нормальная, — 1,5° птица повернулась и спокойно удалилась к своей колонии. По каким причинам поведение этого экземпляра так отличалось от поведения всех его сородичей, нам так и осталось неясно.
Мы погружались ежедневно, но довольно часто между окончанием разборки и приходом вездехода оставался час или два. Это время мы обычно проводили в пингвиньей колонии, наблюдая за жизнью этих аборигенов Антарктики. Однажды я отправился к пингвинам. Прямо на голову мне пикировали поморники, гнезда которых, как это нередко бывает, располагались рядом с колонией пингвинов. Я не обращал особого внимания на этих надоедливых птиц — накануне прочел в книге Роберта Скотта, что поморник лишь слегка касается грудью головы человека, но не ударяет его и не клюет. Было тепло, и я шел без шапки, твердо веря в силу печатного слова. Внезапно мне показалось, что меня стукнули по голове тяжелым мешком, я сел на землю, в ушах звенело. Птица, ударившая меня грудью, тоже была ошарашена, села рядом и озадаченно вертела головой. Ошиблась ли она в расчете, произошло это намеренно или случайно, не знаю, да тогда было и не до того. После этого случая я стал относиться к поморникам настороженно и решил достать у монтажников нефтебазы специальный металлический шлем для защиты головы от падающих предметов. Впрочем, шлем не понадобился: птенцы поморников росли, родительский инстинкт у взрослых ослабевал, и они нападали на человека уже не так настойчиво.
6 января 1966 года было для меня знаменательной датой — исполнилось девять лет со дня моего первого погружения под воду. Самодельный подводный аппарат, который изготовил я вместе с моим товарищем Толей Зосиным, обладал поистине уникальным набором изъянов и недостатков и, к счастью для его авторов, был использован всего для двух погружений в плавательном бассейне. Впрочем то, что тогда я погрузился первый раз, не совсем верно. Мне было всего лет тринадцать, когда я попытался спуститься под воду, — до сих пор не понимаю, как разрешили мне это родители, впрочем, они скорее всего просто не думали, что это может быть опасно. Я уже знал, что под воду надо подавать сжатый воздух, и он шел из четырех плавающих на поверхности туго надутых футбольных камер к регулирующему крану, а оттуда в надетую на меня маску от противогаза. В руках я держал сетки с камнями, чтобы не выбросило на поверхность. Глубина составляла всего 2 метра, воздуха хватило минуты на полторы. Я ничего не увидел, вода была мутной, в наклонно стоящих стеклах противогаза все двоилось. На следующий день, решив повторить спуск, вновь стал велосипедным насосом накачивать камеры, но было очень жарко и две из них лопнули со страшным шумом. На этом мой первый водолазный аппарат закончил свое существование, и я забыл о нем надолго. Но тот прибор, в котором мы спускались в бассейн, несмотря на все свои недостатки, выполнил свою роль — через три месяца я поступил в школу легководолазов. Про акваланги еще только ходили неясные слухи, и под руководством опытнейшего водолаза Дмитрия Рихардовича Креймана мы учились погружаться в вентилируемом и кислородном водолазном снаряжении. К Дмитрию Рихардовичу, или просто Рихардычу, как мы его называли между собой, я навсегда сохранил чувство глубокой благодарности. Он был одним из основателей подводного дела в нашей стране, и немало водолазов получили под его руководством первое крещение в воде. Конечно, многое из того, что делалось десять лет назад, теперь кажется примитивным, наивным и смешным. Наш опыт, возможности и снаряжение здесь, за 15 000 километров от Ленинграда, трудно даже сравнивать с тем, что было тогда, но все же воспоминания о первых шагах навсегда сохраняют особую прелесть. В годовщину начала своей подводной деятельности мне предстояло сфотографировать животных на глубине 30–38 метров. Я погрузился вниз с двумя фотоаппаратами и лампами-вспышками и провел там полчаса. Еще несколько лет назад такое погружение в Антарктиде казалось бы пустой фантазией.
На следующий день подводный мир стал изменяться. Шуба ледяных кристаллов на сосульках исчезла, они стали тонкими и как бы обглоданными, а еще через день растаяли окончательно. Вода подо льдом до глубины 3–5 метров стала мутной, в ней плавало множество мелких водорослей и рачков, обитавших прежде среди ледяных кристаллов. Откуда-то из глубины, почуяв обилие пищи, появились гребневики и медузы. Гребневики — плавающие планктонные хищники — были очень изящны. Они имели тонкое полупрозрачное тело бочонкообразной формы и медленно двигались при помощи тончайших щетинок, восемью рядами расположенных со всех сторон тела. Реснички сверкали, когда гребневик плыл, по его боковым линиям, казалось, пробегали огоньки. Отдельные гребневики были довольно велики, они с трудом помещались в трехлитровой банке. Они плавали вверх и вниз, поднимаясь откуда-то из глубоких слоев воды к самой поверхности льда, а потом вновь опускались обратно. В большом количестве появились и разнообразные медузы. Интересно, что у большинства из них были сожители — крупные рачки-амфиподы. Это были очень своеобразные животные — их огромные глаза занимали всю голову; такие большие глаза, видимо, облегчают рачку поиски медузы, в которой он живет. В самых маленьких медузах рачки были длиной всего в несколько миллиметров, но в крупных они достигали 5–6 сантиметров. Паразиты часто обладают упрощенной организацией, но внешне эти рачки не были примитивны. Если медуза разрывалась при ловле, они начинали быстро плавать в воде, но сам рачок, скорее всего, однажды попав в медузу, никогда ее не покидает. Рачков, вероятно, можно считать не паразитами, а комменсалами — сожителями медузы, не приносящими ей ни вреда, ни пользы и питающимися той пищей, которую медуза вылавливает из воды.