День, в который…

Преодолевая головокружение, Норрингтон шагнул вперед — оказавшись между пиратом и Фишером.

— Вы не уведете его отсюда.

Он не мог видеть, что Воробей из-за его плеча подмигнул багровому и потному в гневе полковнику — и тут же потупился; впрочем, если бы и увидел — не удивился бы. В этот момент он признал за Джеком Воробьем по крайней мере один несомненный талант — умение находить дураков, готовых в решающий момент встать между ним, Воробьем, и виселицей.

— Мой дорогой командор, — сознание своего превосходства помогло полковнику взять себя в руки. — А как вы намереваетесь мне помешать?

Норрингтон осекся на полуслове; сглотнул. Это обращение оказалось ударом под дых.

— Полковник Фишер, вы забываетесь!

— Неужели? — Полковник лениво приподнял подвыщипанные пинцетом брови. Теперь пришла его очередь иронизировать. — Я подчиняюсь губернатору Суонну, но не вам. — Аккуратно сложив платок, снова засунул его за обшлаг.

Молчание тянулось. Норрингтон не двинулся с места — продолжал загораживать пирата от полковника.

— Вы… — начал он и замолчал.

У Фишера втрое больше людей; у командора не укладывалось в голове, что он может применить силу… в британской колонии, против законных британских властей… но в то же время он понимал, насколько шатки в данном случае его властные прерогативы. Насколько невразумительны его мотивы… у Фишера, несомненно, есть все шансы доказать лорду Уиллоугби свою правоту.

Полковник небрежно отряхивал обшлаг мундира.

— Капитан «Черной жемчужины» — не просто какой-то заурядный мерзавец. Даже при том, что этот тип выглядит слабоумным…

Воробей покосился на него; нахмурился. Фраза ему явно не понравилась.

— Хорошо, — командор хватал ртом воздух. Собственный голос слышался глухо. Комната вертелась все быстрее. И никак нельзя было позволить Фишеру заметить его, Норрингтона, состояние… — А если вы услышите то же самое от губернатора, я надеюсь, вас это удовлетворит?

— Губернатор болен, мой друг.

— Я не спрашиваю вас о его здоровье, — командор оставался холоден и спокоен. — Я спрашиваю вас: в случае, если губернатор окажется согласен со мной…

Мысль о том, что губернатор может и не согласиться, пришла ему в голову только сейчас. Не думать об этом… На худой конец, там есть Элизабет. Элизабет не отдаст Джека…

— Я буду надеяться на здравый смысл губернатора, — полковник с усмешкой пожал плечами. Фраза прозвучала почти намеком — Фишер, безусловно, не заблуждался относительно того, сколь не заинтересован губернатор в ссоре с ним.

Иногда Норрингтону казалось, что и относительно губернаторской болезни Фишер вовсе не заблуждается.

— Хорошо. В таком случае будьте любезны дождаться моего возвращения, я схожу за ним.

— Он же болен? — полковник вздернул брови. — Ну хорошо… — пододвинул стул и уселся, вытянув ноги. — Я подожду.

Командор избегал оглядываться на Воробья. Шагнул в сторону; распахнул двери — едва не ударив резной дубовой створкой успевшего отскочить Гроувза.

— Лейтенант, — Норрингтон взялся за косяк. Главное, чтобы Фишер не понял, что он едва стоит на ногах. Сердце билось в горле, и от каждого толчка темнело в глазах.

А вот Гроувз, кажется, понял.

— Сэр…

— Лейтенант. Будьте любезны проследить за тем, чтобы до моего возвращения капитан Воробей оставался там, где он есть. — Он заставил себя обернуться. — Полковник… И если в мое отсутствие с задержанным что-нибудь случится…

Воробей глядел на него, просунувшись между солдатами — он еще и знаки пытался подавать, двигал бровями, артикулировал губами неслышные слова… Командор отвернулся; не было даже злости. Даже ругательств.

— Мой друг, — полковник Фишер вертел головой, с растущим интересом наблюдая за этой перекличкой взглядов. — Ведь вы же сами так хотели его повесить?

Норрингтон ухмыльнулся, не сдержавшись. Он был на грани обморока, и сверкающие носки собственных начищенных сапог двоились в глазах.

— Я предпочитаю наказывать здешних преступников лично.

Только когда закативший глаза Воробей подавился смешком, он понял, сколь двусмысленно прозвучала эта фраза.

XIII

Над развалинами белокаменного губернаторского особняка ныне рябили волны. В мутных сумерках сада, превратившегося в затопленный бурелом, сновали пестрые рыбки, и волокна водорослей уже цеплялись к обломкам стен, к поваленным мраморным колоннам…

Губернатор с семьей обременяли присутствием богатого купца мистера Дэвидсона, чей дом, расположенный в верхней части города, совсем не пострадал. Сам мистер Дэвидсон с семьей тоже пережили катастрофу вполне благополучно — исключая разве что моральный ущерб, понесенный миссис Дэвидсон, вынужденной бежать через весь город в разорванном платье, от которого Норрингтон саблей отсек клок. Под лезвие попали и нижние юбки — ноги почтенной дамы открылись всеобщему обозрению, и то, что они уже едва ли могли кого-нибудь соблазнить, а уж посреди землетрясения и потопа и вовсе остались незамеченными, служило ей весьма слабым утешением.

Чтобы добраться до особняка Дэвидсонов, командору нужно было всего лишь подняться в конец недлинной улицы Роз. В этот час улица была пуста; марево дрожало над камнями. Улица Роз практически не пострадала — лишь кое-где вспучилась мостовая и треснули каменные основания оград; из садов пахло жасмином и розами. На улице Роз впору было поверить, что ничего не случилось.

…За спиной закрылись чугунные ворота — скрипом болезненно царапнуло слух. Караульный отдал честь, глядя командору в спину, — Норрингтон не оглянулся.

В глазах меркло. Все двоилось, троилось, и все быстрее вертелся мир. Земля, казалось, плясала под ногами. Стало не хватать воздуха. Норрингтон судорожно зашарил по груди — обрывая пуговицы, расстегивал ворот. «Не хватало еще в обморок свалиться…»

Мир стал сер. Командор хватал воздух ртом: «Только не обморок…» Тошнота сделалась невыносимой, земля поплыла из-под ног, — он вцепился в чугунные завитки ограды.

Из небесной бездны прямо в лицо ему летел, как бабочка, сухой лист.

И вот тут он вспомнил. Когда перед глазами замельтешили темные точки… как снежинки на фоне туч.

Он давным-давно забыл об этом. И о том, как двенадцатилетним, ночью сжимаясь под одеялом, ждал кары Божьей — ибо ощутил себя соучастником злодеяния, — забыл. И вот…

…Как высоко-высоко раскачивалась заснеженная петля. А небо было серым, и высоко белела узкая полоса — верх заснеженной перекладины, с которой петля свисала… Он не помнил лица той женщины, — помнил снег, забившийся в складки вытертой шерстяной шали, красные обветренные руки…

Лучше всего он помнил, как испугался ее.

Так вот что она чувствовала. Вот каково ей было; а теперь…

И вот — кара настигла его. Через годы.

Мостовая была перед глазами — круглые булыжники, в стыках между ними — песок и обломки ракушек; он старательно глубоко дышал… ему вдруг показалось, что он уже падает лицом в эту мостовую. Весь покрывшись испариной, лез свободной рукой под рубаху — обмахивался рубахой, чтобы остудить грудь: «Только не обморок… Как не вовремя».

Белая коралловая пыль пачкала начищенные сапоги. Он сидел на мостовой, держась на виски, опустив голову к коленям. Голова кружилась даже с закрытыми глазами. Тошнило. Боль пульсировала в виске — почему-то в левом.

Все сложилось: густой стоячий зной мертвого города и тоска, выглодавшая душу. А теперь тоска оборачивалась ужасом, в котором будущее Воробья представало яснее ясного — там, в будущем, плескалась зацветшая трюмная вода, с лязгом падали подъемные решетки английских тюрем, скалили зубья орудия пыток и торчал эшафот.

Впервые в жизни Джеймс Норрингтон оказался по ту сторону закона.

Он был сейчас способен убить Фишера. Все стало безумно в этом мире, и он, британский офицер, убьет другого британского офицера из-за… Его еще хватило на то, чтобы кривовато усмехнуться: да, Воробей умеет находить дураков. «Или делать дураками…»