День, в который…

Мир перевернулся. Теперь он знал, как ей было больно, той женщине, — и, обезумев от этой боли, она ползла в ледяной воде. Он и сам бы полз сейчас. «Смешно. Мой Бог, как нелепо…»

Ноги в начищенных сапогах заскребли по мостовой. Пальцы хватались за чугунную ограду. Норрингтон пытался подняться.

— Свобода — это… о да!.. — задумчиво пробормотал пират. — Но пусть… ведь он же не помешает…

Караульные переглянулись. Никто из присутствующих, разумеется, не мог и вообразить, что за смысл таится в странной фразе, — в противном случае в Порт-Ройале могло стать четырьмя заиками больше.

Пират сидел на полу, привалившись к стене, — нахмурясь и вытянув губы, вертел перед носом скованными руками. Ссадины кровоточили. Стрельнув по сторонам глазами, пират мгновенно, как ящерица муху, слизнул красную каплю. Покосившийся Муртог закатил глаза.

Караульным вообще приходилось несладко. Пират смердел. Солдаты, по уставу не имевшие права отойти от задержанного, страдая, переминались с ноги на ногу, отворачивались и пытались дышать через рот. Фишер, благоразумно отодвинувшийся вместе с креслом в самый дальний конец комнаты, изнеможенно обмахивался надушенным платком. Лейтенант Гроувз со страдальческой миной смотрел в стену.

Очередной раз безнадежно пошевелив носом, Муртог наконец не выдержал:

— Сэр, разрешите обратиться?

Платок замер в руке полковника.

— Обращайтесь.

— Сэр, разрешите открыть окно?

Пират оживился. Фишер смерил его тяжелым взглядом — Воробей тотчас застыл, заискивающе улыбаясь.

— Открывайте, — милостиво кивнул Муртогу полковник — и все-таки не удержал до конца маски высокомерного безразличия: — О да, разумеется, открывайте!

Солдат распахнул ставни пошире и припер двумя тяжелыми золочеными томами из книжного шкафа, чтобы не захлопнулись. Потянуло сквозняком. Гроувз, покосившись на пирата, придвинулся ближе к окну. Фишер, промакивая лоб платком, потребовал у Маллроу:

— Солдат, принесите мне стакан воды!

Тот поморгал; направился к двери. Гроувз, на свое несчастье, подозрительно покосился на пирата, — и тот, разумеется, не утерпел: ухмыльнувшись во весь рот, игриво блеснул зрачками из-под ресниц:

— Лейтенант, вы так боитесь остаться со мной наедине?

Гроувз поперхнулся. Фишер подскочил на стуле, гаркнув с совсем недостойными командующего эскадрой истерическими нотками в голосе:

— Рядовой! (Маллроу, вздрогнув, обернулся в дверях.) Вернитесь!

Воробей, опустив глаза, беззвучно смеялся.

Проводив глазами лакея, доложившего о приходе командора, губернатор Суонн торопливо сунул под подушку золоченый томик Боккаччо. Воровато огляделся — привстав, рукавом ночной сорочки наспех обтер от пыли флакончики с лекарствами на столике у кровати, переставил повиднее; отряхнув рукав, лег, сложив руки на животе, — и снова подскочил, стал поправлять складки одеяла — расположил поживописнее, улегся было снова, придав лицу приличествующее тяжело больному скорбное выражение; и тут же вновь спохватился — подскочив, как подколотый шилом, с вовсе не свойственной больным подагрой резвостью метнулся через комнату — на самом виду! на каминной полке французский альбомчик с полуобнаженными дамочками в соблазнительных позах. Схватил, заметался, кося глазом на дверь. В коридоре послышались приближающиеся шаги — губернатор на цыпочках проскакал к постели, сунул альбомчик под одеяло, нырнул сам, сложив руки поверх, — последний раз метнув взглядом по углам, едва успел строго и скорбно поджать губы. В дверь постучали.

Над постелью еще колыхалась бахрома розового шелкового полога.

— Доброе утро, Джеймс, — губернатор приподнялся в кружевных подушках — с изможденной улыбкой умирающего, сознающего, однако, тяжесть возложенного на него долга, протянул слабую руку, — и изменился в лице. — Джеймс, что с вами?

К чести губернатора надо сказать, что в нем заговорила совесть. За то, что, здоровый, прикидывается больным, свалив все дела и ответственность на в самом деле больного Норрингтона: «Мой Бог, бедняга, да ему лежать… на нем лица нет!..»

Впрочем, выслушав командора, мистер Суонн и вовсе ужаснулся. Удар по голове… нет, несомненно, командору нужно было лежать, а он… «Умственное перенапряжение… Боже, это ужасно…»

— Но друг мой, — начал губернатор как можно ласковее, как и положено говорить с безумцами, глядя на командора с жалостливой опаской, — вы всегда были так суровы к нарушителям закона… М-м… Воробья, разумеется, в Англии повесят… но почему это вас беспокоит?

Норрингтон все же не выдержал — ухватился за спинку кровати, чем усугубил худшие подозрения губернатора; тот даже отодвинулся. Командор, впрочем, этого не заметил. Он смотрел в окно — со смертной тоской, как смотрит сквозь решетку приговоренный к казни, — а в щели приоткрытых ставен пахучим ветром дышала жизнь, и солнечный зайчик дрожал на подоконнике…

У него больше не было ни сил, ни слов. Равнодушная мысль о том, что он не выйдет из этой комнаты без согласия губернатора, даже если придется угрожать добрейшему мистеру Суонну оружием, пришла и осталась.

— Поверьте, у меня есть основания… — начал он было и замолчал. Блестя глянцевыми листьями, раскачивалась ветка магнолии — качалась тень в солнечной полосе на начищенном паркете… — Я бы встал перед вами на колени, — Норрингтон криво усмехнулся. — Но я упаду.

В этот самый момент в дверь постучали; онемевший губернатор не сразу обрел дар речи:

— Да!

Дверь распахнулась; Элизабет, несомненно, хотела что-то сказать — шагнула с приоткрытым ртом и осеклась на вдохе.

— Джеймс?

Солнце из гардеробной светило ей в спину — нимбом сияли распушившиеся волосы; на ней было белое домашнее платье, отделанное кремовым кружевом и бледно-голубыми лентами. Русые локоны на легко дышащей груди… Она сама была — жизнь, которая ему уже не принадлежала.

«Элизабет… вы прекрасны».

— Элизабет… Если вам дорога жизнь вашего друга, капитана Воробья, — помогите мне убедить вашего отца.

— Джек?.. Джек здесь? — она переводила взгляд с одного на другого.

Если юная миссис Тернер и была потрясена поведением командора — а она была потрясена не меньше отца, — то в данный момент ей было не до этого. Норрингтон говорил, она слушала; не дослушав, повернулась к губернатору.

— Отец!.. Джек — он пират, но… Он не заслужил такого! — Она встала рядом с Норрингтоном. — Его же повесят!

— Нет, — командор покачал головой. Солнечные пятна на паркете плыли в его глазах. — Везти пирата с другого конца света, чтобы банально повесить…

— Это верно, — губернатор запустил руку в остатки седых волос — почесался. — Последний раз, когда в Англию привезли захваченных пиратов из Нового Света… Да, там был длинный список. Повесить, потом вынуть из петли еще живым, потом… словом, завершалось все это четвертованием. — Тут губернатор опомнился, взглянув на дочь. Затряс головой. — Проклятые боли… я сам не понимаю, что говорю. Прости, дорогая. Разумеется, подобные истории не для твоих ушей.

Элизабет, впрочем, напугать было нелегко. Она обернулась к Норрингтону.

— Командор, чего конкретно хочет полковник Фишер?

— Полковник Фишер хочет услышать мнение вашего отца по этому поводу из его собственных уст, — Норрингтон снова кривовато усмехнулся — словно извиняясь. — Мои слова для него недостаточно авторитетны.

Солнечный блик лежал на точеном шарике, украшавшем угол резной спинки кровати. Смятые подушки, блеск навощенного паркета; слабо шевелящаяся рука губернатора тонула в кружевах манжета. Тени от флакончиков цветного стекла были разноцветными в сердцевине — зелеными, желтыми, коричневыми; мир шатался в глазах командора. «Проклятье…»

Флакончики зазвенели, когда Элизабет решительно шагнула к постели.

— Вставайте, отец. Вставайте, вы должны пойти к полковнику.

— Но дитя мое, — губернатор отмахнулся от дочери. — Командор, я не понимаю вас. Я надеюсь, вы не используете Джека Воробья как повод, чтобы поссорить меня с полковником? — Это было так нелепо, что Норрингтон даже не сразу нашелся, что ответить; и губернатор, видимо, все поняв по его лицу, поспешно махнул рукой: — Простите меня, Джеймс. Это я что-то…