Ведьмина деревня

После своей речи мужчина грустно посмотрел на дочь.

— Я ничего не понимала, — ответила Алёна, — сны мне какие-то снились, муж пропал, дочка без отца растёт. А женщины из леса неожиданно появляются и исчезают, ничего не объясняют. Я, может, и не стала бы от браслета избавляться, если бы понимала, что он даёт, если бы поговорил со мной кто-то, объяснил…

— Так сама бы пришла, не маленькая уже, дорогу знаешь, дошла же однажды, — ответил Степан. — Я всегда знал, что ты вырастешь, и ноги тебя сами к нам приведут. Жаль, что тебе в тот раз, пять лет назад, плохо стало. У нас защитный барьер поставлен, чтобы чужие не ходили. Но свои легко проходят. Мы сразу чувствуем, когда к нам кто-то приближается, вот и сейчас я тебе навстречу вышел, и тогда тоже. Но в тебе уже сила бабкина жила, на неё наш барьер среагировал и затуманил тебя, чтобы дальше не шла. Всё у тебя перед глазами закружилось, завертелось…

Алёна вспомнила, что так и было. Будто открывает она глаза, а перед ними туман. Смотрит перед собой, а рассмотреть ничего не может.

— Но я тебя нашёл, в нашу деревню принёс, а женщины сказали, что сила бабкина в тебе уже растекается, не примут они тебя. Тогда я тебе сам браслет на руку повязал, его ещё моя матушка плела и для тебя заговаривала. Он бабкину темноту должен был сдерживать, а я потом книжечки по травкам тебе приносил, они добрыми помыслами пропитаны. Работала бы ты по ним, научилась тьму в себе контролировать и смогла бы до нас дойти. Барьер бы тебя больше не задержал. Ведь сила сама по себе не плохая, и не хорошая. Всё зависит от того, как её использовать. А ты тогда зла была, на всех деревенских обижена, в каждой девушке — соперницу твоему счастью с Тимуром видела: вот и повернула сила в тебе в бабкину сторону.

Степан перевёл дух и немного помолчал.

— Вообще у нас деревенских не любят, общаться с ними запрещено и помощь оказывать — тоже. Я вот за твоей матерью пошёл, чуть дом свой не потерял. Меня и назад приняли только потому, что мужиков у нас мало.

— Если я тёмной от старухиной силы стала, почему мне потом помогали? — спросила Алёна. — Зачем ко мне в больницу женщина приходила и сборами особыми мне здоровье выправила? В родах девочку мою и меня спасли? Не мучилась бы я сейчас, а давно бы уже там была, — Алёна взглянула на небо, пытаясь не расплакаться.

Степан остановился и вновь посмотрел на Алёну. Ему хотелось обнять её, утешить, погладить по голове и, как в детстве, успокоить, сказав, что всё будет хорошо. Но перед ним стояла не ма́лёнькая девочка, которую он оставил не по своей воле, а взрослая женщина, которая смотрела на него с укором и непониманием.

— Не могли мы тебя совсем бросить, — ответил он, — я двух женщин уговорил, что родственницы мне по матушке, они к тебе втайне от всех ходили. Не мог я допустить, чтобы тебе плохо было. Да что делать — не знал. Бабка Тимура большой силой обладала, с ней никто не связывался. Но пожалели тебя женщины, сказали, что есть ещё надежда. Но ты сама должна выбрать, по какому пути пойдёшь, куда тебя сердце поведёт. Мы тебе со своей стороны дали то, что могли: браслет и знания по травам, душу исцеляющие. А больше не могли. Не наши разумные объяснения тебя вывести должны были, а внутреннее стремление — к добру или тьме. Да так обстоятельства сложились, что тьма перевесила.

Алёна с грустью слушала отца. Помнила, как запутавшись, искала ответы и не находила их. Как её сердце не лежало к бабкиному наследию. Как споткнулась она на чердаке и сильно повредила ногу в первый раз, когда к сундукам с чернокнижием лезла. Как пожар заставил её позабыть о своих поисках. Как потом не находились нужные вещи для проведения обрядов.

И вокруг всё будто кричало, что неправильным путём она идёт. Тело в церкви немело, сердце даже к дочери холодно стало, а она всё равно шла. Не понимая знаков и не веря своим ощущениям.

А как поверишь? Если всю жизнь учили только головой думать, а сердце не слушать.

«Неразумное оно, сердце наше, — говорила в редкие дни трезвости её мать, — не верь ему, обманет — и потом бед не оберёшься».

И Алёна не верила, а пока себя искала, успела натворить дел…

— Я ведь с самого детства хотел тебя забрать, — вдруг продолжал Степан, — только мне тебя не отдали, и ждал я, что ты совершеннолетней станешь и решать сама будешь. А ты сразу замуж вышла, силу от бабки приняла, и покатилось всё не туда.

— Кто вам в детстве меня не отдал? Меня родня со свету каждый день сживала, из дома гнала, каждым куском попрекала! — со слезами на глазах спросила Алёна.

— Так твоя мама и сама со мной уйти не хотела, и тебя не отдавала, — грустно ответил мужчина. — Мы когда с ней разошлись, я к своим вернулся, еле разрешения выпросил. А с Машей договорились, что буду с тобой общаться, помогать. Не деньгами, правда, у нас в деревне работы за деньги нет, но продуктами помочь мог бы. Так Машка всё выкидывала, собакам во дворе скармливала, прямо на моих глазах.

Алёна вспомнила картину, что была в памяти с детства, но объяснения ей раньше не находила. Хотелось ей очень кушать, а во дворе собаки ели пищу, которая так вкусно пахла, что в доме чувствовалось. Пыталась она выйти на улицу, посмотреть что там, взять себе, но мать крепко держала её, кричала, что ничего от ведьм проклятых им не надо.

Дочка вырывалась, пыталась посмотреть, кто принёс все те вкусности, что собакам достались, но её заперли в чулане и выпустили только поздно вечером.

Мужчина помолчал: было видно, как тяжело ему даются эти воспоминания.

«Когда я понял, что приносить вам еду нет смысла, всё равно Маша выбрасывает, я стал тебя к нам забирать, кормить, одежду новую примерять, что матушка моя для тебя шила. Да только твоя мать и одежду сразу выбрасывала, как ты возвращалась. Тогда я решил тебя к себе насовсем забрать, видел же, что нет тебе жизни с Машкиной роднёй. Но не отдали мне тебя. Сказали, что нечего тебе в лесу делать, зверей пугать, тебе учиться надо, в школу ходить, а не дикарём жить.

Но я не послушался. Как-то пришёл за тобой, а ты вся раздетая в мороз по двору бегаешь, маму зовёшь, а её и не видно. Взял я тебя на руки, закрыл тулупом и отнёс к себе домой. Потом вернулся в деревню, хотел Машку найти да сказать ей, чтобы не искала тебя, со мной жить будешь. Но она, как услышала, на дыбы встала. Родственники её по деревне побежали, мужиков собрали, сказали, что я тебя украл и матери родной не отдаю. Мол, худо тебе в лесу, жалуешься, ходить ко мне не хочешь, а я тебя неволю.

Неправда то была, но разбираться никто не стал. Выходной день, мужики все пьяные, им бы только побуянить. Взяли вилы да факелы и пошли к нам. Многие давно на нас зуб точили, что живём мы сами по себе и не тужим.

Пришли к нам мужики, больше их, чем нас. Кричат, дома сжечь грозятся. Тогда и порешили, что не буду я больше к вам ходить, Машка одна тебя растить будет. Да и всем нашим в деревню вход закрыли.

Вывела тебя моя матушка из дома, сытую, приодетую, к ней прижимающуюся. А мужики тебя взяли и в деревню понесли. Кричала ты, вырывалась, да кто ребёнка слушать будет.

С тех пор перестал я в деревню открыто ходить, издалека на тебя посматривал. Да и мои запретили — жить-то всем надо. Куда против огня невежества пойдёшь…

Так и осталась ты с матерью. А Машка потом совсем опустилась. Но родня её всё равно за тебя цеплялась: будто насолить мне хотели тем, что не отдают ребёнка. А что я им сделал? Не знаю. Зато друг у тебя появился — Тимур, он мне сразу понравился. Кто же знал, что с ним такое в жизни случится».

Степан закончил свой рассказ и с трудом перевёл дух.

— Если вы знали, что бабка Тимура — ведьма, почему моё с Тимуром общение не остановили, не предупредили? — спросила Алёна, которая всё ещё не могла осознать всего, что рассказал её отец.

— Так дар чаще всего по родству передаётся, у бабки Тимура вон сколько внучек, а она тебе перед смертью передала, — с горечью ответил Степан.

— Потому что мама Тимура к бабке никого из своих дочерей не пускала, — ответила Алёна, — поэтому и не могла старуха им передать. А я случайно рядом оказалась…