Страница 16 из 35
— Конечно. Работы много, немцы платят за фотографии исправно, народ, как вы знаете, аккуратный, а мои потребности не самые роскошные, мне хватает с лихвой.
— Сколько вы могли бы дать нам? — деловито спросил Вася.
— Сейчас скажу.
Петр Петрович открыл ящик комода, вынул старинный кожаный ридикюль с медной застежкой.
— Деньги держу в этом ридикюле, когда-то купил покойной жене…
Он отсчитал марки.
— Тут больше тысячи.
— Давайте.
Вася тщательно пересчитал марки и положил в свой карман.
— Нам нужны будут деньги, так что, попрошу вас, оставляйте себе, сколько надо на жизнь, а остальное — нам.
— Разумеется.
— Теперь еще вот что: передайте Алле Степановне, чтобы она пришла к вам послезавтра вечером, после работы.
— А если Раушенбах будет дома?
— Она кончает работу раньше, чем он. Стало быть, пусть придет.
— Вы тоже будете?
— Буду. — Вася протянул руку Петру Петровичу. — Спасибо. До скорой встречи.
Алла Степановна пришла через два дня. Темные глаза ее возбужденно блестели.
— Как думаете, вдруг придет мой Артемий?
— Все может быть. Ну как, привыкаете?
— К этому привыкнуть невозможно.
— Я понимаю.
— Зато мне удалось узнать кое-что. Так, урывками; по-моему, это интересно.
— Вот и расскажете.
— Жаль, что я не официантка. Официанткам куда удобнее все услышать, при них говорят не стесняясь.
— Это верно.
Само собой, Петр Петрович был согласен с нею, но не мог же он передать ей слова Раушенбаха, не мог же прямо так, в лицо сказать, что она чересчур стара, по мнению Раушенбаха, чтобы обслуживать немецких офицеров.
— Я там познакомилась с одной официанткой, — продолжала Алла Степановна. — Оказывается, она живет недалеко от меня, и мы несколько раз вместе возвращались домой.
— Кто она такая?
— Зовут ее Катя Воронцова. Молодая женщина, довольно миловидная; рассказала мне всю свою жизнь. Муж ее на фронте, они жили в Ленинграде, а теперь она живет здесь с ребенком. Мальчику одиннадцать лет, как-то приходил к ней, такой милый, смышленый мальчишка. Они сильно голодали, а потом ее устроили работать в ресторан.
Она оборвала себя: за окном послышался лай Джоя.
— Кто-то идет?
— Сейчас поглядим.
Петр Петрович вышел на крыльцо. Знакомая темная фигура стояла возле крыльца.
— Привет, — сказал Вася. Он вошел в комнату: — Добрый вечер, Алла Степановна.
Она искренне удивилась:
— Вы знаете меня?
— Знаю.
— Откуда?
— Во-первых, часто видел в театре, на сцене, и потом я же знал, что вы придете.
Она умоляюще сложила руки.
— Скажите только правду: мой муж жив?
— Я всегда стараюсь говорить только правду, — ответил Вася. — Жив, здоров и передает вам, чтобы вы тоже берегли себя.
Темные глаза женщины просияли.
— Если бы увидеть его, хотя бы на одну минуточку!
— Может быть, и увидите, — произнес Вася.
— Когда?
— Когда придет время!
Петр Петрович смотрел на него, мысленно дивился про себя. Такой молодой и такой собранный, немногословный, — видно, что каждое слово его взвешено, рассчитано. Характер ли это такой, или просто сумел так воспитать себя, понимая всю сложность и опасность своей деятельности?
— Вы хорошо знаете немецкий, — сказал Вася. — Интересно, удалось ли вам услышать, о чем говорят немцы?
— Я не бываю в зале, где сидят офицеры, но кое-что случайно услышала.
— Что же?
— Я слышала, как метрдотель, зовут его Фридрих Венцель, говорил буфетчику из бара о том, что партизаны пустили под откос немецкий состав в соседнем городе.
Вася слегка усмехнулся:
— Это мы тоже знаем. Что еще?
— Потом Катя мне сказала, что сюда скоро приедет какой-то важный чин из Берлина, что-то вроде инспектора.
— Кто это — Катя?
— Официантка. Мы с ней вроде немного подружились.
— Она знает немецкий?
— Очень слабо, но все-таки поняла; это сказал какой-то офицер.
— Как фамилия того, кто должен приехать?
— Не знаю. Попробую узнать.
— Это было бы хорошо.
Вася на минуту прикрыл глаза.
«Как же он устал, — подумал Петр Петрович. — Ему бы сейчас лечь и уснуть…»
Теплое, почти отцовское чувство к этому еще совсем молодому человеку охватило его. Показалось на миг: перед ним сидит его сын, которого он давно, так давно не видел. Суждено ли им снова увидеться когда-либо?..
— Хорошо было бы, — снова начал Вася, — если бы вы сумели подружиться с Катей. Как по-вашему, это возможно?
— Попробую.
— Сперва проверьте осторожно, исподволь…
Алла Степановна слегка улыбнулась.
— Я же актриса, и, как вы понимаете, человековедение тоже входит в круг моих интересов.
— Тем лучше. Надеюсь на вас.
Ответная улыбка загорелась в глазах Васи, и вдруг стало видно, как он еще молод, какие у него мягкие, теплые глаза.
— Давайте встретимся через неделю, — сказал он. — Ровно через неделю, здесь, в это время. Вы нам расскажете все, что успели узнать…
— Хорошо.
Вася повернул к двери, потом остановился.
— Петр Петрович, — сказал он, — может статься, что я вам понадоблюсь раньше, вам или Алле Степановне.
— Как же тогда быть?
Вася подумал немного.
— Вы знаете городской сад?
— Конечно.
— Если возникнет необходимость меня видеть, зайдите в городской сад; там, на средней аллее, крайняя скамейка, ближе к выходу. Нацарапайте на ней бритвой или гвоздиком, скажем букву «П», это будет означать, чтобы я пришел к вам домой. Если же домой нельзя, нацарапайте «Ф». Тогда я приду в фотографию.
— И все? — спросил Петр Петрович.
— Все.
Он кивнул обоим и вышел. Мелькнула за окном его темная кепка.
— У вас, кажется, есть сын? — спросила Алла Степановна.
— Да. Он на фронте.
Она произнесла задумчиво:
— У меня нет детей. Но сейчас я поняла, что мне хотелось бы иметь такого сына, вот такого, как этот Вася…
…Когда-то, до войны, городской сад был излюбленным местом отдыха всех жителей города, молодых и старых.
Старые дубы и липы стояли по обеим сторонам аллей, рябых от солнца и листьев. В воскресные дни по реке сновали лодки, яхты, прогулочные катера, в самой середине реки островок был усеян купальщиками, из сада, с центральной эстрады, доносилась музыка: это играл духовой оркестр.
Теперь городской сад давно уже казался тихим, запущенным. Редко-редко мелькнет в безлюдной аллее одинокая фигура человека, мелькнет и скроется, и снова тишина, не нарушаемая ничем.
В один из теплых сентябрьских дней старый фотограф пришел в городской сад.
Направился в среднюю аллею, там на крайней скамейке, стоявшей почти у самого входа, нацарапал бритвой букву «П».
Огляделся по сторонам. Кругом было тихо, пустынно. Дорожки, некогда тщательно посыпанные красноватым песком, заросли травой, скамейки были некрашеные, иные валялись на земле кверху ножками, иных вообще не было: наверное, растащили на дрова.
Петр Петрович вспомнил: незадолго до войны он пришел сюда погулять, подышать свежим речным воздухом. Уже возвращаясь домой, встретил сына. Тот ехал на велосипеде: загорелый как бы овеянный речной свежестью. Увидел отца, замедлил ход, потом остановился:
«Домой?»
«Да. А ты куда?»
«Туда же».
Он спрыгнул с велосипеда, пошел рядом с отцом. Высокий, плечистый. Уже взрослый, не по годам возмужавший.
«Почему ты не любишь ездить на велосипеде?»
«Еще чего! — ответил отец. — Меня это не так увлекает как тебя».
Сын засмеялся:
«Давай научу!»
«Нет уж, уволь…»
Так они шли друг возле друга, изредка перекидываясь шутливыми словами.
Теплое весеннее солнце золотило русые волосы сына, обливало своим светом его широкие плечи, обтянутые белой трикотажной майкой.
Возле дома их встретил Джой. Бросился к ним, радостно запрыгал, положил лапы на плечи сына.
«Ну, как дела?» — спросил сын.