Страница 4 из 65
Нет, он решил пережить все это в себе. Пусть не знает ни одна душа, только он один.
Может, позднее он и расскажет обо всем Петровичу, но не теперь.
Конечно, будь у него жена, ему было бы легче. Он понимал это. Тяжело, бесконечно горько, и все-таки легче. Человек по природе эгоист, и разделенное горе; как ни говори, уже полгоря.
Но жены не было с ним. Впервые он всерьез задумался над тем, почему все получилось именно так, а не иначе. Ведь он же любил ее!
Он не знал, что женщина, которая не любит, может возненавидеть за одну лишь любовь, и чем сильнее любовь к ней, чем добрее и чище отношение, тем острее ее ненависть.
Так никто и не узнал о том, что случилось. Только Петрович сказал как-то, придя к нему, по своему обыкновению, скоротать вечерок:
— Вроде ты с лица спал…
— Показалось, — ответил капитан.
В летописи он записал:
«Умер Ардик. А я даже не знаю, где он похоронен».
Подумал и приписал:
«Ничего не знаю. Ему было бы сейчас почти шестнадцать лет».
И поставил дату.
4
Механиком Илюша Астахов работал всего семь с половиной месяцев. Он сменил старого механика Зотова, который вышел на пенсию и уехал в Балтийск, к замужней дочери.
На «Ястребе» Илюшу любили, прежде всего потому, что он был моложе всех. И потом, он был веселый, выдумщик, постоянно придумывал различные розыгрыши.
То скажет с серьезным видом:
— Слыхали? К нам министр едет…
— А ты откуда знаешь? — спросит кто-нибудь.
— Надо радио слушать, — веско отвечает он. — Сегодня в «Последних известиях» передавали, что министр выезжает на осмотр нашего технического участка.
Капитан Алексич был от природы доверчив.
— Может, и так, — решал он и отдавал приказ: привести «Ястреб» в такой вид, чтобы комар носа не подточил.
Вместе со всеми Илюша истово, на совесть швабрил палубу, рубку, до зеркального блеска начищал металлические снасти, не жалея сил, заливал пол потоками воды.
А к вечеру; когда команда, прибравшись, сияла свежеотглаженными воротничками и сизым отливом тщательно выскобленных щек, Илюша неожиданно объявлял:
— Здорово я разыграл вас!
Все молчали, пораженные и ошеломленные, и только капитан сохранял философски ясное спокойствие:
— Зато «Ястреб» почистили, как полагается.
В другой раз Илюша выдумал, что «Ястреб» списывают с реки раз и навсегда, а команду переводят на крылатый теплоход. Или вдруг скажет:
— Не выключайте радио, ожидается важное сообщение…
И потом, как всегда, с радостью признается:
— Здорово я разыграл вас!
Сердиться на него было невозможно, тем более что, в сущности, все эти шутки носили невинный характер.
Иногда Илюша признавался со вздохом:
— Если не разыгрывать никого, что еще в этой дыре делать?
Он тосковал по Москве, по дому. О чем бы ни говорил, первые его слова были: «А у нас в Москве…»
Дома у него оставалась мать и сестра, старше его на два года, которую он считал писаной красавицей.
Однажды он показал ее фотографию капитану, но у капитана были свои представления о женской красоте, и она не понравилась ему — очень худа, с чересчур большими выпуклыми глазами и широким ртом.
Однако вежливо сказал:
— Очень симпатичная девушка…
— И умница к тому же, — подхватил просиявший Илюша. — Знаете, такая умная — просто все удивляются!
Поглядел, склонив голову, на карточку сестры, полюбовался еще немного, простодушно добавил:
— Намного умнее меня, это как пить дать!
Отца Илюша не помнил, — погиб на фронте в первые дни войны.
— Отец у меня был голова, — говорил он капитану. — Умница!
Капитан сам не заметил, как привык к новому механику.
Илюша тоже как будто бы привязался к нему, его тянуло в этот дом, где он мог говорить о чем угодно, сочинять и выдумывать по своему разумению, где никто не прерывал его и не подсмеивался над ним.
Никто, кроме разве Петровича…
Обо всем рассказывал Илюша — о Москве, о красавице и умнице сестре, о различных удивительных событиях, которые приключались с ним в жизни.
Привирать он начинал незаметно для самого себя. Начнет с какого-нибудь реального факта, но разукрасит его по-своему, да так, что внутренне и сам ужасается. Но остановиться уже не может. Это выше его сил. И несется дальше, словно с горы.
— Однажды мы с отцом поймали шпиона, — вдохновенно рассказывал он. — Это было на границе с Турцией…
Единственной правдой в этом рассказе было то, что отец и в самом деле служил в пограничных войсках, и, по словам матери, в свое время задержал троих перебежчиков. Но сам Илюша, разумеется, никоим образом не мог принимать в этом участия, поскольку тогда его еще и на свете-то не было.
Тактичный капитан слушал не перебивая, а Петрович в самых неожиданных местах саркастически усмехался:
— Кажется, хватил малость…
— Ничего я не хватил, — горячо возражал Илюша. — Неужели вы мне не верите?
— Что ты, мы, само собой, верим тебе, — умиротворенно замечал капитан, и тогда Илюша тут же заводил новый рассказ. И снова расцвечивал его чем бог на душу положит.
Девушками он не интересовался.
— Я хочу встретить такую, какой еще никогда не видел, — честно признавался он.
— Какую? — спрашивал капитан. — Какую же ты хочешь встретить?
Илюша загибал пальцы:
— Первым делом, чтобы была умная и добрая. Ведь ум и доброта редки в одном человеке, не правда ли? Потом, чтобы ни на кого, кроме меня, не смотрела, чтобы я был для нее один на всем свете.
— Однако! — возмущенно вмешивался Петрович. — Многого захотел. Бабы теперь знаешь какие?
— Какие? — спрашивал Илюша.
Петрович вынимал трубку изо рта.
— Сугубые, вот какие. — И чертил трубкой по воздуху, как бы выписывая это слово: — Су-гу-бые…
— И потом, я хочу, чтобы она была красивой, — продолжал Илюша, не обращая внимания на скептика Петровича. — Не обязательно вроде Симоны Синьоре, но, конечно, если бы хоть немного на нее похожая…
И задумывался. Может быть, перед мысленным его взором вставала эта идеальная девушка, немного смахивавшая на Симону Синьоре в дни ее первой молодости.
Капитан Алексич смотрел на него, думал про себя: «Ардик был бы старше. Ему было бы теперь двадцать семь…»
Конечно, Ардик был не такой. Гораздо лучше. Правдивый, прозрачный, как алмаз. Никогда ни одного неверного слова.
Каждый раз, когда он вспоминал о сыне, он дарил ему все новые качества, он увешивал его всевозможными достоинствами, словно новогоднюю елку игрушками.
Ничего для него не жалел — ни ума, ни доброты, ни отваги. И только иногда, просыпаясь ночью, вдруг думал о сыне трезво и ясно. Кто знает, каким бы он стал? Ведь ему не дано было дожить даже до возраста Илюши.
Но днем он отгонял от себя эти мысли. Нет, Ардик был самым лучшим. И был бы лучше всех, если бы остался жив.
А Илюша с каждым днем становился капитану все необходимей. Незаметно для себя он привык к его рассказам, в которых так трудно было отыскать истину, к его розыгрышам и даже к тоске по Москве. Привык к его смуглому лицу, к черным, матово поблескивающим глазам, к обкусанным ногтям на руках.
Он прощал ему все — легкомыслие, болтливость, постоянные выдумки.
Он-то прощал, а Петрович — кремень-мужик — не хотел прощать.
— Несамостоятельный парень, — непримиримо утверждал он.
— Молодой еще, — возражал капитан.
— Каков в колыбельке, таков в могилке, — отвечал Петрович.
— Ладно, — отрезал капитан. — На этом мы с тобой разошлись.
И вдруг однажды Петрович произнес странные, поразившие капитана слова:
— Парню отцовская рука нужна. Вот как у тебя.
— Что-то я тебя не пойму, — сказал капитан.
— И понимать нечего, — сказал Петрович. — Вот если бы ты, Данилыч, усыновил его, думается, парень сразу бы другим стал…
— Как это, усыновил? — спросил капитан. — У него семья есть, и у меня, как ты знаешь, сын…