Страница 11 из 65
Не отвечая ему, капитан взглянул на Камиля. Машинально отметил: «Красив, ничего не скажешь. И молодой еще совсем…»
— Пусть подумает, — серьезно сказал он. — Пусть еще раз обо всем подумает, взвесит все как есть, а если увидит — невтерпеж, что ж, тогда… — И вдруг перебил самого себя: — И все-таки нет, не имеет права он так поступать!
— Выходит, я губить свою жизнь должен? — плачущим голосом спросил Камиль. — Да, должен?
— Слушай, Камиль, — почти ласково сказал капитан. — Ответь мне по совести, бывало тебе хорошо в семье? Ну так вот, что придешь домой и сам радуешься, хорошо, дескать, что я дома, и она тебе по душе? Бывало?
Камиль подумал, прежде чем ответить.
— Бывало…
— Скучал ты по ней, когда долго не видел? Говори…
— Скучал, — сказал Камиль, слегка покусывая свои розовые губы. — Конечно, скучал. Как же иначе?
— Ну, вот видишь, — торжествующе произнес капитан. — Значит, и о хорошем можно вспомнить? И хорошо тебе с ней бывало?
— Так это раньше, — тихо сказал Камиль.
Капитан несколько мгновений смотрел на него.
— Знаешь, что я тебе скажу? Ты еще сам ни в чем не разобрался. Потому и говорю: иди, разберись во всем, слышишь?
— Слышу, — ответил Камиль.
Он встал, не поднимая глаз, вышел из комнаты. За ним, кивнув капитану на прощанье, вышел Иван Иваныч.
Капитан подошел к печке, прижался щекой к горячим изразцам.
— На улице, видать, мороз…
— Да, — сказал Вася. — Нынче холодно. — И, встав на скамейку, закрыл трубу. — А я этого Алика знаю, он у нас в школе в четвертом классе учится. Белобрысый такой…
— Это все так, — задумчиво сказал капитан. — И не то еще в жизни бывает. Только тебе не надо было об этом слушать. Рано еще.
— Мне уж скоро тринадцать, — с обидой сказал Вася.
— Все равно рано, — упрямо повторил капитан.
12
Утром другого дня капитан сидел на кухне, беседовал с Петровичем. Петровича выбрали в совет пенсионеров города, дали первое поручение — обследовать несколько «Гастрономов» — и он был явно воодушевлен этим заданием.
— Я войду как ни в чем не бывало, — сказал старик капитану. — Будто я такой же, как все покупатели, подойду к прилавку, скажу: «Дай-ка мне, умница, колбасы двести граммов, ветчинки столько же, сырку со слезой».
Мысленно он уже видел, как хватает «умницу» за руку — ловит ее на месте преступления. Колбасы недовешено пять граммов, ветчина — одни обрезки, сыр сухой, как хлебная корка…
— Чудак ты, Петрович! — сказал капитан. — И чего ты во всех людях перво-наперво плохое видишь? А ты, напротив, поищи хорошее и найдешь.
— Так уж и найду, — усомнился Петрович.
— Найдешь, — уверенно ответил капитан. — Народ что ни день сознательней становится. Может быть, эта самая продавщица так тебе все отвесит — и захочешь, не придерешься.
— Может, и так, — согласился Петрович. Но согласился для виду, все равно про себя думал одно — не может такого быть, чтобы все работники прилавка были честные. Данилыч — идеалист, всегда себе человека присочинит, выдумает, а Петрович, он сызмальства знает жизнь на вкус и на ощупь.
— Как Антон Иваныч, приходит? — спросил он, желая перевести разговор.
— Два раза в неделю, — ответил капитан. — А в четвертой четверти думаю попросить его три раза приходить. Самое трудное время, не обойтись без трех раз.
— В копеечку влетит, — сказал Петрович.
— Как водится, — капитан равнодушно пожал плечами.
Он не притворялся, ему и в самом деле не было жаль денег. Нисколечко! Он знал, что многие считают его скупым. В действительности же капитан был просто неприхотлив, мало ел, никогда не пил, годами носил одну и ту же форменную куртку.
Все, что зарабатывал, он копил для сына.
Он начал копить, когда Ардик был еще жив. В те годы теплилась еще надежда, что встретится с сыном и пригодится ему, — если не он сам, то деньги. Пусть даже так.
Потом, когда сын умер, он продолжал копить по привычке. Все, что оставалось от зарплаты, премии, дополнительную оплату, — все клал на книжку.
И вот теперь он широкой рукой тратил деньги. Для Васи не было жаль ничего, все бы купил для него, все бы сделал, о чем он ни попроси.
Петрович мысленно усмехнулся — не узнать капитана! Швыряет деньги направо-налево и не думает ни о чем.
— Знаешь, — сказал он проникновенно — я когда моложе был, в Одессу ездил, помнишь, на одесский лиман? Там мне ревматизм лечили. С одной я там познакомился, бойкая такая бабенка была, глаза черные, а сама как молоко.
— Ну и что же? — спросил капитан, поглаживая по спине Мурку, уютно примостившуюся на коленях.
— Ничего. А ведь тоже все могло быть… — Петрович задумался, глядя поверх головы капитана в окно. — Все могло быть по-другому, — повторил он.
Он развел руками, покачал головой. Все мы люди, всем нам суждено ошибаться, — может быть, это и была самая его большая ошибка — испугался, уехал, ни слова ей не написал, а она, возможно, ждала, думала, он не такой, как все, надеялась, тянулась к нему. Не вышло…
Внезапно хлопнула дверь. Вбежала Катя.
Несмотря на мороз, худое лицо ее было бледно. Не здороваясь, она метнулась к капитану.
— Вчерашний день он у вас был, — сказала она, не то спрашивая, не то утверждая.
Капитан кивнул:
— Был. Ну и что с того?
Она приблизила к нему лицо, сухие губы ее дрожали.
— О чем говорил, скажи!
Капитан слегка отпрянул.
— Я не доносчик, — спокойно и веско сказал он. — Хотите, сами у него спросите.
— Говори! — закричала Катя и вдруг бурно, в голос разрыдалась. — Я тоже знаю, — кричала она. — И что он говорил, и что ты ему — тоже!
— А знаете — тем лучше, — все так же спокойно сказал капитан.
Петрович вынул из кармана трубку, сердито пососал ее.
— Совсем сдурела, — сказал он вполголоса, — врывается в дом хуже ведьмы какой да еще требует — возьми да и выложи ей все, как есть.
Катя яростно обернулась к нему.
— А ты молчи, — закричала она, — ты молчи, кочерыжка обглоданная! Может, все мое горе через тебя!
— Вот оно как, — заметил Петрович.
— Может, ты первый глаза ему раскрыл, только не в ту сторону, когда на Новом году сказал про меня, что я вру, а он к твоим словам прислушался, — бушевала Катя. — Он знаешь какой, ему кто что напоет, всему верит!
— Петрович не виноват, — прервал ее капитан. — Это я тогда сказал. Вы на меня набросились, будто я сына бросил…
— Вот-вот, — подхватил Петрович. — Не зная броду, суешься в воду. А что получилось? Конфуз один.
Катя посмотрела на Петровича, на капитана и, не зная, что сказать, вновь зарыдала.
Маленький Жучок, переваливаясь на коротких лапках, подбежал к ней, ткнулся носом в ее ногу.
— Поди ты еще, — с досадой воскликнула Катя и так пнула щенка ногой, что тот, жалобно завизжав, откатился в угол.
— Вот это уже не дело, — сказал капитан, — пес-то при чем? — Подошел к Кате, почти силой усадил ее на стул. — Что у вас случилось?
Катя мгновенно затихла, красные распухшие глаза ее с надеждой и тоской смотрели на капитана.
— Как думаете, не бросит он меня? — спросила она.
— А что, неохота, чтоб бросил? — съязвил Петрович, но капитан недовольно дернул плечом, и он замолчал.
— Что случилось? — повторил капитан.
— Не знаю, — горестно ответила Катя. — Другой он стал. Совсем другой, и не глядит на меня, и слова мне не скажет, подойду к нему, скажу: «Камиль, милок, что это с тобой?» А он меня рукой от себя подальше: — «Отойди, говорит, не мучай меня!»
— Мне думается, вы сами, Катя, во многом виноваты, — сказал капитан. — Надо бы вам немного измениться, по-другому вести себя.
Катя ударила себя кулаком в грудь.
— Измениться? Афанасий Данилыч, родной вы мой, я ли за ним не хожу, я ли ему в глаза не гляжу? Все, все, что он хочет, каждое его желание исполняю…
Петрович недоверчиво хмыкнул, но капитан строго взглянул на него, и тот стал кашлять, будто в горле запершило.