Соседи

Глава 6. Надежда

Про ее бабку Капитолину все говорили: «царь-девица».

И в самом деле, до того хороша была, глаз не оторвать!

Лицо в зареве нежного, чистого румянца, синеглазая, брови вразлет, коса до колен...

Кто бы мог поверить, что характер у нее не по-девичьи силен, а воля, что называется, железная.

Как-то вымыла голову, уселась перед печкой-голландкой, распустив волосы, чтобы поскорее высохли.

И надо же, не заметила, как выпал уголек, внезапно занялись ее волосы, оглянуться не успела — вся голова в пламени.

Другая бы растерялась, крик подняла, а она и секунды не медлила, рванула на себе юбку, мгновенно накинула на голову. Потом ринулась на кровать, голову в подушки.

После смеялась:

— Жаль, пуховые подушки попорчены...

— А косы не жаль? — спрашивали Капитолину, потому что великолепные волосы ее сгорели и она подстриглась коротко.

Отвечала беспечно:

— Еще вырастут.

Короткие кудряшки были тоже к лицу. А волосы точно такие же длинные, как были, она не отрастила, не успела.

Случился в ее жизни человек, много старше ее, полюбили они друг друга.

А родители Капитолины сговорили ее за другого, и была уже назначена свадьба.

Но дня за два до свадьбы ушла Капитолина в магазин, сказала матери, надо купить лент, пуговиц, сутажа, тесьмы и — не вернулась.

Искали Капитолину повсюду и мать с отцом, и жених — солидный молодой человек, приказчик из молочной Бландова, ее и след простыл.

Укатила со своим милым далеко от родного города, за Уральские горы, в Екатеринослав.

Он был доктор, работал в городской больнице, а еще, но это довелось ей узнать позднее, оказался профессиональным революционером, и в тюрьме сиживать приходилось, и в ссылке живал, и даже как-то укатил из ссылки в Женеву, а после снова вернулся на родину.

Жили они дружно, Капитолина говорила:

— Вот ведь как бывает, мы и думаем с тобой совершенно одинаково, что ты, что я...

Она научилась прятать нелегальную литературу, научилась хранить оружие так, что никто не мог отыскать.

Поглядеть на нее со стороны, никто не поверил бы, что эта молодая, прекрасная собой докторша (так называли ее в городе), изящно и скромно одетая, несет в ридикюле — кожаном, с длинным ремешком, с медной затейливой застежкой — пачку прокламаций, а случалось, и маленький дамский, элегантный с виду револьвер.

Сам полицейместер благосклонно поглядывал на нее.

— Хороша докторша, всем взяла — и лицом и осанкой!

— Да, — вторил ему директор банка, победительный мужчина, из породы отвратительных красавцев. — Повезло нашему эскулапу, этакому кащею невиданное сокровище досталось, он его по-настоящему и оценить не сумеет...

Крутил ухоженный, нафиксатуаренный ус, сощурив сладкие, походившие на чернослив глаза, провожал ее томным взглядом, а она медленно шла, нет, плыла по улице, шляпа украшена цветами, и глаза цветут на лице, словно васильки, на белой шее скромный золотой медальон, в руке ридикюль с медной застежкой.

Примерно года за три до революции мужа Капитолины выследили, схватили, бросили в тюрьму. Был суд, после суда его отправили в Сибирь.

Капитолина и недели не думала, взяла с собой маленькую дочку, Надеждину мать, и отправилась вслед за мужем.

Была зима, холод, снежные заносы. В Тобольске Капитолина свалилась. Так и не привелось ей доехать до мужа. Схоронили Капитолину в Тобольске, а девочку взял дед, отец матери, приехавший за внучкой...

Надежда вглядывалась в фотографию бабки, единственную уцелевшую в их семье: красивая большеглазая барышня в белой батистовой блузке с высоким воротом сдержанно улыбалась нежным девичьим ртом.

Волосы, видно, густые, зачесаны назад, на лбу пышная челка, на висках кудрявые завитки, в ушах сережки-ягодки.

Кто бы подумал, что это и есть та самая царь-девица, храбрая революционерка, бесстрашная воительница, о которой в их роду шли легенды!

Надежда считала, что у нее сильный характер — в бабку.

Жаль, правда, что лицом не удалась в нее, бабка была красавица, а она, Надежда, самая обыкновенная, ни красивая, ни уродливая.

И Артем когда-то говорил:

«Ты у меня рядовой товарищ, таких по двенадцати на каждую дюжину...»

И смеялся. А она не обижалась. Любила его без памяти.

Она старалась не вспоминать о нем, а он, как нарочно, виделся в каждом проходившем по улице мужчине.

У нее сердце падало: он, Артем, идет ей навстречу, в глазах возникал туман, становилось трудно дышать, мужчина приближался — не он.

Она вздыхала с облегчением, и в то же время сердце покалывало: «Как-то он там? Что с ним?»

Сама от себя скрывала, не желая признаться, что до сих пор любит его, не может не любить.

Сколько раз рука ее уже была готова написать ему письмо туда, в Салехард!

Сколько раз терзало ее неукротимое желание сесть на самолет, прилететь к нему, а там будь что будет!

Но сильная, неуступчивая кровь бабки Капитолины текла в ее жилах.

Надежда стискивала зубы так, что слезы выступали на глазах.

Ни за что, никогда не сделает она первого шага, не напишет, не поедет к нему, а если он объявится, не откликнется ни на одно его слово...

Так и вышло. Он не раз приезжал в Москву, звонил ей, просил встретиться, хотя бы раз, хотя бы ненадолго, она наотрез отказалась, раз и навсегда.

— Нам ни к чему с тобой видеться...

Однажды весной в квартире целый день раздавались телефонные звонки, кто-то все время молчал в трубку.

Леля уверяла:

— Это меня, наверняка меня...

— Кто же этот осел? — интересовался Сева.

— Там, один, ты не знаешь...

И бежала на каждый звонок, красивым голосом произносила «алло» на иностранный манер, спрашивала интимным полушепотом:

— Кто это? Ну, скажите! Ну, я прошу вас...

Севина мать Ирина Петровна не сомневалась, эти звонки предназначены ей, была у нее одна клиентка, прекапризная особа, до смерти избалованная мужем, Ирина Петровна как-то побыла у нее с неделю, потом решительно отказалась.

— У нас не старое время, чтобы исполнять капризы скучающих дамочек...

И теперь Ирина Петровна считала, что дамочка, разозлившись на нее, решила отомстить, звонит и молчит в трубку. Она подходила к телефону, говорила «слушаю» и начинала в ответ на молчание:

— И не совестно? Вот уж поистине стыд не дым, глаза не ест.

В трубке всё молчали, а Ирина Петровна постепенно разгоралась.

— Все одно, молчите или не молчите, а ничего у вас не выйдет, — самодовольно изрекала она. — Я же знаю, кто это, так вот, знайте, я ничьей рабой не была и не буду...

В конце концов подбегал Сева, если он был дома, и вырывал у нее из рук трубку, разговор мог продолжаться до бесконечности, Ирина Петровна была неутомима в перечислении нанесенных ей обид и собственных заслуг...

Только лишь одна Надежда справедливо решила:

— Это Артем...

Он молчал по нескольку раз в день, причем стоило ей, Надежде, подойти к телефону, сказать, по своему обыкновению, протяжно: «Да, я слушаю...» — звонки мигом прекращались. Словно невидимый абонент только того и ждал, чтобы услышать ее голос.

Как-то он подстерег ее возле института, она возвращалась с лекции, и он встретился ей на улице. Все такой же оживленный, подвижной, загорелый, правда, темные волосы его немного поседели, вокруг глаз появились мелкие морщинки.

Протянул ей руку:

— Привет, родная...

— Привет, — сказала Надежда.

Старательно отводила глаза в сторону, чтобы не встретиться с ним взглядом. Вдруг (в который раз!) осознала, до чего ей тяжко без него и как отрадна для нее эта встреча, которой она в одно и то же время и боится и желает...

Он шел рядом, не касаясь ее.

— Как живешь? — спросил.

— Нормально, — ответила она.

Он скользнул взглядом по ее лицу.

— Ты похудела и...

— И подурнела? — продолжала она. — Валяй, не стесняйся. Или хотел сказать, что к тому же и постарела?