Соседи

— Хватит, — сказала мама. Слегка улыбнулась, как бы желая смягчить свои слова, но, несмотря на улыбку, сразу же можно было понять, что, как она решила, так и будет.

Леля вышла на крыльцо. Альма подошла к ней, бесконечно жмурясь и позевывая, должно быть, лежала в палисаднике под тенью яблони, дремала, укрывшись от всех.

— Уезжаю, Альма, — сказала Леля, глаза ее вновь налились слезами. Она села, обняла собаку.

Альма, как бы сочувствуя ей, положила большую белую лапу на Лелино колено.

Леля встала, пошла обратно в горницу. Когда открыла дверь, услышала, как мама говорит бабушке:

— Понимаешь, почему нам нельзя...

Мама увидела Лелю, разом оборвала себя. Улыбнулась Леле:

— Завтра мы с тобой в Москву приедем и сразу же пойдем в парк культуры, будешь на «чертовом колесе» кататься.

— На «чертовом колесе»? — повторила Леля. — Ты же раньше никогда не хотела, чтобы я на нем каталась...

— Мы поедем вместе, — сказала мама.

— Честное слово? — спросила Леля.

— Хоть два, — ответила мама.

Бабушка накрыла на стол, поставила горшок с румяной гречневой кашей, кувшин молока.

— Ешь, Леля, — сказала. — В Москве такого молока не найдешь...

— И не надо, — сказала мама.

Бабушка нахмурила брови.

— А все-таки не дело вот так вот уезжать, по-быстрому, надо бы людей позвать, проводить как полагается...

— Дальние проводы — лишние слезы, ненужные разговоры, — мама выразительно глянула на бабушку, и бабушка не стала больше ни просить, ни уговаривать.

Все тот же румяный Слава посадил Лелю и маму в коляску своего мотоцикла, и они быстро домчались до станции Огородское. На прощание Слава крепко, словно взрослый, пожал Лелину руку.

— Ну, бывай! Приезжай на будущий год...

Вместо Лели ответила мама:

— Не будем загадывать. Поживем — увидим.

Помахала Славе рукой и вместе с Лелей вошла в вагон. Поезд тронулся, зажглись на перроне фонари, поплыли назад деревья, здание почты, клумба с ноготками перед почтой...

— Довольна, что домой едешь? — спросила мама.

Леля не знала, что ответить. И довольна, и не довольна, вот, пожалуй, самый верный ответ. Она так и сказала маме:

— И да, и нет...

— Почему? — спросила мама.

Леля пожала плечами.

— Аля, наверно, меня повсюду ищет, как думаешь?

— Ну и что с того? — спросила мама. — Пусть себе ищет.

— Она думала, я еще долго проживу в деревне...

— А разве ты не соскучилась по папе? — спросила мама.

Леля кивнула:

— Соскучилась...

— Папе скучно без нас, — продолжала мама. — Уходит на работу, приходит с работы, и все один да один. Надо его пожалеть.

— Я жалею, — сказала Леля.

Леле всегда казалось, что мама жалеет папу. Почему? Леля не могла ответить, просто ей так казалось, что мама сильно жалеет папу. Мама говорила о нем: «Наш папа очень много работает... Наш папа сильно устает...»

Если утром он спал, мама чуть слышно двигалась по комнате, чтобы не разбудить его.

В простенке между окнами стоял письменный стол. Папа за этим столом работал. Мама говорила:

— Папа работает, ему нельзя мешать...

Папа садился за стол, лицом к окну. Перед ним были разложены чистые листы бумаги. Иногда папа брал ручку, писал что-то на листке бумаги, отрывался и подолгу смотрел в окно, потом вставал, говорил маме:

— Не могу, ничего не получается...

— А ты старайся, — уговаривала его мама, совсем так, как уговаривала Лелю, чтобы не ленилась, аккуратно выводила буквы в тетради. — Постарайся, глядишь, и получится...

— Нет, ты ничего не понимаешь, — с досадой отвечал папа и уходил куда-нибудь, а мама подходила к столу, смотрела на немногие строчки, которые папа написал на листке бумаги, вздыхала, задумывалась...

Леля слышала, мама говорила однажды соседке Эрне Генриховне:

— Уверяю вас, Семен Петрович еще станет писателем и очень даже хорошим писателем...

— Что ж, — ответила Эрна Генриховна. — Все может быть...

Но по лицу Эрны Генриховны было видно, что она ни капельки не верит тому, что Семен Петрович может стать писателем, а вообще ей решительно все равно, станет он писателем или нет...

Иногда папа с мамой ссорились. Мама просила:

— Бога ради, не надо, перестань, нас же Леля слушает...

— Пусть слушает! — кричал папа.

Обычно он начинал первый, вдруг взрывался, кричал визгливым, немужским голосом:

— Ты, только ты одна тянешь меня назад! Если бы не ты, я бы давно уже стал настоящим писателем...

— Леля, иди, дочка, погуляй, — говорила мама, потом натянуто улыбалась папе.

— Ну-ну, — говорила, словно внушала что-то маленькому неразумному мальчику. — Я все понимаю, милый, только не волнуйся, не надо...

Но папа кричал все громче, и мама в конце концов замолкала, а если Леля все еще оставалась в комнате, быстро одевалась и уходила вместе с Лелей. Леля спрашивала:

— Почему папа кричит? Кто его обидел? Неужели ты, мама?

Став значительно старше, Леля сама себе признавалась, что с мамой ей повезло. Мало у кого из подруг была такая вот мама, волевая, с сильным характером, все понимающая, умеющая дать дельный, умный совет, не назойливая, не зануда...

Леля знала, что мама любит ее больше всех на свете, нет никого для мамы дороже Лели, но она старалась не потакать Леле и в то же время не давила ее своей властью, не вынуждала делать то, что почему-то было не по душе Леле.

Папа, напротив, разрешал Леле все, но не из-за любви, а потому, что так было удобнее и легче, не надо спорить, убеждать, настаивать. Папа был слабый, на него трудно было положиться, он казался переменчивым, неровным, словно был ненамного старше, чем Леля.

Леле никогда не приходило в голову, что мама у нее неродная.

Алины слова, сказанные некогда в деревне, давным-давно бесследно изгладились из Лелиной памяти; правда, с той поры они больше не ездили в деревню к бабушке, хотя Леля иной раз просила маму:

— Поедем в деревню...

Но мама каждый раз находила новые причины, чтобы не ехать в деревню, то она с Лелей отправлялась в Крым, к морю, то они все вместе, отец, мама и Леля, ехали на Кавказ, то Леля, став пионеркой, начала ездить в пионерский лагерь.

Леля считала, что она всю свою жизнь живет в Скатертном переулке. Мама и папа не разуверяли ее, к чему было ей знать, что когда-то она жила совсем на другой улице, а потом ее папа сменял свою комнату на эту самую, в Скатертном переулке, и новые соседи полагали, как оно и положено, что Леля — родная дочь Марии Артемьевны.

Правда, как-то Ирина Петровна удивленно сказала:

— Гляжу на Лелю и просто поражаюсь: она на вас, Мария Артемьевна, решительно не похожа!

— Она в отца, — спокойно ответила Мария Артемьевна. — Семен Петрович в молодости был очень даже ничего.

Иногда из деревни приезжала бабушка, передавала приветы от всех деревенских, от Славы, от Али, от ее матери Насти и еще от всех бесчисленных родичей, обитавших по соседству.

— Бабушка, — говорила Леля. — До чего хочется к тебе поехать!

Бабушка отвечала каждый раз одинаково:

— Как-нибудь, детка, непременно, как-нибудь... Должно быть, как бабушке, так и Лелиной маме были по сей день памятны Алины слова. Зато Леля забыла о них начисто, как не слыхала.

Детская память своенравна: что-то хранит долго, порой даже до старости, о чем-то вдруг позабудет и не вспомнит ни разу. И Леля была абсолютно искренна, когда сказала однажды какой-то подруге по телефону:

— Я тоже люблю маму больше, чем папу.

Эти слова слышала Эрна Генриховна и постаралась передать их по назначению.

— Вот что говорит ваша дочь, — сказала она Марии Артемьевне.

Мария Артемьевна залилась румянцем (Эрна Генриховна удивленно подумала: совсем как молоденькая), но постаралась ответить как можно спокойнее:

— Все девочки обычно любят мать больше, чем отца.

Умные светлые глаза Эрны Генриховны пристально глядели на нее, но Эрна Генриховна ничего не сказала. Может быть, она о чем-то догадывалась? Ну и что же? Она в достаточной мере тактична, не будет лезть в душу с ненужными расспросами, не станет намекать на что-либо. И как бы там ни было, а Леля любит маму так, как полагается любить родную мать. Вот это и есть самое главное...