Страница 14 из 64
— Когда я стал старше, я понял, что было в нем главное, — сказал Семен.
— Что же?
— Талантливость. Он был талантлив во всем: и в любви, и в дружбе, и в отношении к людям. Знаешь, я не могу тебе объяснить, как это получается, но люди к нему тянулись так, словно к огню, когда, скажем, холодно, охота согреться и всем хочется поближе к огню…
Он чуть испуганно взглянул на меня.
— Ты не смеешься надо мной? Конечно, я не умею писать очерки…
— Я поняла все, что ты сказал…
— Люди всегда тянутся к таланту, каждому хочется погреться возле таланта, не правда ли?
— Пожалуй, ты прав.
— Его все любили. Все, кто знал его…
Я молча кивнула.
— Он получал больше всех писем. А ему никто не завидовал. Тем, кого любят, по-настоящему любят, не завидуют.
Я тоже так думала.
— Он перечитывал твои письма, — бывало, сидит над письмом, словно наизусть его учит. Я спросил его как-то, чего это он так долго изучает, а он говорит: «Как думаешь, что теперь делает наш Катющенко?»
— Не надо, — сказала я. — Сейчас не надо.
Семен порылся в кармане, вынул конверт, перевязанный тонкой бечевкой.
— Это тебе.
Я раскрыла конверт — и увидела мои письма, целую связку исписанных моим почерком листков. И еще там лежала маленькая фотография. В холодном, мерцающем свете звезд я разглядела свое лицо, сердитое лицо подростка, не любившего сниматься.
На оборотной стороне уже почти стерлись слова, написанные мною тогда:
«Жду тебя. Твой Катериненко-Катерская-Катющенко».
Я спрятала конверт в сумку.
И вдруг случилось чудо, ведь чудо всегда случается, если его ждешь… Внезапно ожили слова, что когда-то были сказаны здесь…
Они пролились, словно дождь, они перебивали друг друга и в то же время, не сливаясь, продолжали звучать в моих ушах, и я отчетливо различала среди многих других голос Витьки.
Я неслышно повторяла за ним все то, что он говорил, я ловила губами его слова, как снежинки, глотала их, не насыщаясь, а они лились на меня, возрожденные, оттаявшие, радостные, потому что им все-таки суждено было снова ожить.
Может, Семен слышал то же, что и я?
Я прижалась лицом к его щеке. Я знала, мы оба думаем об одном и том же.
О том, что надо уметь помнить. Продолжать любить и не страшиться вспоминать то, что прошло и уже не вернется.
— Поедем к тебе, — сказала я. — Вот сейчас прямо возьмем такси и поедем.
— Поедем, — сказал Семен.
Мы вышли на улицу, одновременно оглянулись. Пустырь лежал за нашей спиной, и ветер беспрепятственно, все нарастая, гулял над ящиками, досками, кучами щебня и мусора, таившими в себе молчаливые останки жизни, некогда шумной и суетливой.
И показалось — там, на том самом месте, где была наша «Трубка мира», стоит девочка, которую я хорошо знаю.
Еще издали мне увиделись ее приподнятые, острые плечи, всегда растрепанные волосы.
На какой-то миг я опять ощутила прежнюю утреннюю радость, когда, просыпаясь, я предчувствовала впереди долгий день, обещавший все сразу: яблочный запах первого снега, свежий ветер с Москвы-реки, Витькины насмешливые глаза…
Над головой девочки сияли в полную свою силу осенние крупные, светлые звезды. Они то вспыхивали, ярко переливаясь, то почти гасли. Может быть, это были те самые нейтронные звезды, чье свечение длится всего-навсего тысячу лет и ни одного дня больше…
НА ДНЯХ ИЛИ РАНЬШЕ
БАБУШКА
Это он придумал, Юрка, мой внук, — повесить на дерево бумажки с написанными на них желаниями.
Утром, проснувшись, я привычно глянула в окно, но поначалу ничего не поняла. Что-то белеет на ветвях тополя, растущего под окном, а что, не пойму никак. Я не поленилась, сбежала вниз, подпрыгнула, сорвала одну бумажку. Так и есть, Юркин почерк, круглые, небрежно склоненные в одну сторону буквы Б с высокой закорючкой, а у К загогулина длинная, похожая на кнут.
«Чтобы к будущему лету у меня был гоночный велосипед».
Я знаю, это его мечта, но мне до того не хочется, чтобы она осуществилась…
Одна надежда, что и к этой мечте он так же охладеет, как и ко всем предыдущим своим мечтам и желаниям.
Он в отца, такая же неровная, увлекающаяся, импульсивная натура.
Что касается бумажек с желаниями, то меня, признаться, они немало удивили. Вот уж чего никак не ожидала от такого большого мальчика! Или это просто-напросто очередная игра? Ведь он наверняка мог предполагать, что я увижу эти самые бумажки, и все это сделал лишь для того, чтобы подразнить меня?..
Как-то, в очередную субботу, он приехал ко мне с ночевкой, и мы с ним вместе смотрели по телевизору передачу «Баварские сказки». Там некий мальчик вешал на дерево бумажки с желаниями, а по ночам, когда он спал, являлись из-под земли гномы, снимали бумажки с дерева и выполняли желания мальчика.
— Хорошо устроился парень, — сказал тогда Юрка.
Я согласилась с ним:
— Само собой, неплохо.
— Только не пойму, — сказал Юрка, — как это он не боялся, что ветер сдует эти самые бумажки?
— Он их, наверное, навертел на ветки.
— Как навертел? — спросил Юрка.
— Очень просто, нарезал бумагу длинными полосками и обернул ими ветки, может быть, даже прикрепил булавками, получилось совсем как папильотки.
— Что это такое — папильотки? — удивился Юрка. — Какое смешное слово!
Я подумала о том, как быстро, стремительно меняется время, многие новые слова врываются в наш обиходный язык, зато иные старые слова вдруг навсегда, прочно отмирают и уже кажутся незнакомыми, даже смешными для современного уха…
Я стала терпеливо пояснять Юрке:
— Папильотки — это такие бумажки, которые женщины навертывают на волосы, чтобы волосы становились кудрявыми…
— По-моему, прямые волосы куда красивее, — сказал Юрка. — Я, например, терпеть не могу такие вот овечьи кудряшки у некоторых девчонок…
— Когда-то, в давние времена, кудри считались верхом моды, — сказала я.
— Значит, ты тоже навертывала волосы на эти самые папильотки? — удивился Юрка.
— Тоже, когда была молодая…
Я заметила удивленный взгляд, который Юрка бросил на меня. Должно быть, никак не может вообразить меня молодой.
— А может быть, куда проще было бы, если уж ты так хотела, навертеть волосы на бигуди? — спросил Юрка.
— Когда я была молодая, их еще и в помине не было, — ответила я. — Тогда у женщин в ходу были именно папильотки.
— Выходит, этот парень из сказки собезьянничал у женщин? — заметил Юрка и добавил: — Надо будет посоветовать маме накручивать волосы на папильотки вместо бигуди. Она иногда ложится спать с бигуди в волосах, и я всякий раз думаю, неужели ей удобно спать на таких вот железках?
— Теперь папильотки уже давно не в моде, — сказала я.
— Почему? — спросил Юрка. — Ведь с ними, как я понимаю, куда удобнее.
Я сказала:
— Мода — штука капризная и не всегда понятная. Так говорит обычно мой друг Сумской.
Но Юрка не согласился со мной.
— Мода всецело зависит от людей, как люди решат, так и будет…
Может быть, именно тогда он и решил попробовать накрутить эти самые папильотки на ветки дерева…
Я подпрыгнула, сорвала еще две бумажки. На одной было написано: «Хочу живого дельфина», на другой: «Хочу в Австралию или на Азорские острова, все равно».
Меня особенно умилило это «все равно».
«Какой же он, в сущности, ребенок», — с удовольствием подумала я. Ведь не секрет, что мы, взрослые, любим, чтобы наши дети подольше оставались детьми…
Я снова повесила бумажки на дерево, пусть, подумала я, он не знает, что я читала. Пусть сказка продолжается хотя бы еще немного…
Юрке четырнадцать лет. Примерно с трех до семи он жил у меня; когда время пришло учиться в школе, родители забрали его к себе.
Но ему недолго довелось прожить вместе с отцом и с матерью. Вскоре они разошлись, разменяли свою двухкомнатную малогабаритную квартиру, сын переехал в коммуналку, где ему в результате обмена выделили комнату, что-то около десяти метров, а невестка с Юркой получила маленькую однокомнатную квартиру в Сокольниках. И я, чтобы быть ближе к Юрке, сменяла Тушино на Красносельскую, потеряв при этом шесть метров: у меня была комната в девятнадцать метров, а теперь около тринадцати. Ну что ж, зато я могу часто видеться с Юркой, а в субботу он приходит ко мне с ночевкой и остается вплоть до воскресенья. Само собой, так будет продолжаться недолго, в конце концов с годами у него появятся другие интересы, и это вполне естественно, и все-таки пока что он приходит, и это всегда радость для меня…