Страница 15 из 64
Я никогда ни во что не вмешивалась, тем более в отношения Игоря и невестки, не держала ни его, ни ее сторону, может быть, потому я не потеряла сына и сохранила пристойные отношения с невесткой.
Когда-то, тому уже скоро пятнадцать лет, Игорь захотел жениться на Миле. Она мне не очень понравилась, ну и что с того? Лишь бы ему была по душе.
Помню, Игорь впервые привел ее ко мне. Рыжеватая, очень худенькая, с острым треугольным личиком и неясно намеченными бровями, она протянула немного влажную руку, тихо произнесла:
— Мила…
Какая же она была несмелая, конфузливая! Как легко вспыхивали смущенным румянцем ее щеки, серенькие глаза, туманясь, скользили в сторону.
Сын говорил:
— Мила очень застенчива…
Должно быть, ему это нравилось, он считал ее застенчивость непременной прерогативой женственной слабости, столь отрадной мужскому сердцу.
Но постепенно Мила начала все больше набирать силы и смелости и спустя каких-нибудь два-три года стала совсем иной, уверенной в себе, снисходительно-небрежной, насмешливой.
Безусловно умная, откровенно некрасивая, она страстно желала казаться смазливой дурочкой, слабой, беспомощной, даже в чем-то нелепой, но привлекательной в глазах этих чертовых мужиков…
Увы! Чего нет, того нет и в помине не было. Мужчины говорили ей всякие громко звучащие слова вроде: «Ваш острый ум», «Ваши всеми признаваемые деловые качества», но бегали за девчонками, которые по уму ей и в подметки не годились. Зато обладали мордашкой, умели кокетничать и нравиться.
Но, несмотря ни на что, Мила ни капельки не чувствует себя обделенной или в чем-то униженной. Кроме того, она начисто лишена каких бы то ни было комплексов. Может быть, этому немало способствует то, что Мила заслуженно считается превосходным специалистом: она модельер современной одежды, работает в Доме моделей, где ее все уважают и с ее мнением считаются. Мой старинный друг Сумской сказал про нее однажды:
— Мила не промах, умеет чувствовать конъюнктуру и предвидеть перспективу.
— Что это значит? — спросила я. — Откуда такая железно-непререкаемая формулировка?
— Станешь старше — поймешь, — ответил он.
Мы с ним дружим, должно быть, лет сорок пять, а то и все полсотни. Некогда жили по соседству, ходили в одну и ту же школу, только в разные классы, я поступила в первый класс «А», а он в первый «Б»; вместе бегали на каток, на Петровку, 26, ездили в один и тот же пионерский лагерь, на Истру, неподалеку от Нового Иерусалима.
Одно время мне казалось, что я влюблена в него, но он как-то признался, что собирается жениться.
Так и сказал:
— Ты, как мой друг, должна знать об этом самой первой.
Я весело согласилась:
— А как же!
В скором времени он женился на балерине из театра имени Станиславского и Немировича-Данченко, этакой длинноногой рыжеволосой деве с загадочно мерцающими продолговатыми глазами, похожей на египтянку.
Я от души пожелала им счастья, я не сомневалась, что Сумской окажется превосходным мужем, правда, разумеется, я не могла себе представить, какой женой будет его избранница.
А они оба, неожиданно для всех, сумели хорошо ужиться. И любили друг друга, родили двух сыновей.
Я нечасто бывала у них, но все же порой они приглашали меня на семейные праздники. Правда, почему-то одну, без мужа. Я вышла замуж поздно, и, по-моему, Сумскому не нравился мой муж. Впрочем, это уже совсем другая история, к моему рассказу не имеющая решительно никакого отношения.
Бывая у них, я нередко думала:
«Вот подлинно счастливая семья!»
Но, как известно, стекло и счастье легко бьются. Все кончилось однажды, в недобрый сорок второй год. Оба сына погибли на фронте, один в январе, другой позднее, осенью, жена Сумского не сумела справиться со своим горем, умерла от инфаркта, в ту пору инфаркт назывался — разрыв сердца.
После смерти жены Сумской сменял свою отдельную двухкомнатную квартиру на комнату в коммуналке.
Рассказал мне после:
— Когда я дал объявление об обмене, то полагал, что на меня саранчой налетят жаждущие, начнут звонить с утра до вечера и с вечера до утра. И что же? Представь себе, целых два дня ни одного звонка. Ни единого. Как нарочно!
— Почему? — спросила я. Он ответил:
— Не верили, просто не могли своим глазам поверить, кое-кто считал даже, что это розыгрыш, не иначе, потому что разве может в самом деле найтись такой чудак, чтобы в полном уме и разуме захотеть поменять отдельное изолированное жилье на коммунальную обитель?
Потом, естественно, посыпались предложения, чуть ли не каждую минуту звонил телефон, и предлагались различные варианты для обмена…
— Как же ты сумел из множества предложений выбрать свой вариант? — спросила я.
— Очень просто.
Он вытянул вперед указательный палец.
— Видишь мой палец? Вот я ткнул этим самым пальцем в свой синодик — список адресов. Ткнул не глядя, наугад. Это была квартира в Колобовском переулке. Комната в пятнадцать метров, квадратная, кроме меня, еще четыре семьи, дом не то чтобы старинный, но все же постройки начала века, район, сама знаешь, отличный…
Мне неизвестна семья, которая сменялась с Сумским. Но могу себе представить радость, охватившую этих людей, когда некто предложил вот так вот, за здорово живешь, решительно безо всякой доплаты (я уверена, что Сумской не взял ни копейки) переехать в его квартиру.
Должно быть, его посчитали малость не в себе. Но ведь не расскажешь же всем, как трудно, невозможно жить в опустевшей квартире, где стены кричат и ни на минуту не дают позабыть о прошлом…
Сумской привязан к моему Юрке, приносит ему книги, часто беседует с ним, а о чем, признаться, не знаю, ни разу не прислушивалась. Приходя ко мне, он первым делом спрашивает:
— Где парень?
И заметно скучнеет, если Юрки нет у меня.
Может быть, Юрка напоминает ему одного из сыновей? Не знаю.
Он старается не вспоминать о сыновьях. Лишь однажды признался:
— Сегодня приснился мне Гога…
Гога — младший сын, и в самом деле Юрка чем-то неуловимо походит на него. Помолчал, добавил:
— Сколько ему было бы сейчас? Можешь себе представить — сорок. Старый, в сущности, мужик, а мне все видится совсем маленьким, вот этаким…
В моей памяти Гога тоже остался низкорослым, коренастым юношей с цыпками на руках, обветренными худыми щеками. Выгоревшие волосы надо лбом, глаза, не то серые, не то зеленые, от загара кажутся выцветшими, совершенно светлыми.
Наверное, и вправду справедливы слова:
«Мертвые остаются молодыми…»
Юрка любит Сумского; мне думается, Юрка вообще редко к кому плохо относится. Удивительно добросердечный и доверчивый мальчик. Правда, если уж невзлюбит, то всерьез, на всю, как выражается Игорь, железку. Ничем тогда его не уломать, ничем не растрогать.
Кроме того, он реактивен, очень вспыльчив, быстро вспыхивает, но зато так же быстро успокаивается.
Помнится, он тогда еще жил у меня, и было ему около пяти лет. Как-то перед сном я читала ему басню Крылова «Стрекоза и муравей». Внезапно он выхватил книжку из моих рук, стал яростно рвать страницы, одну за другой.
Вначале я даже испугалась: что такое с ребенком? Не тронулся ли ни с того ни с сего? Ведь и так может случиться…
А он рвал страницы в клочья и кричал:
— Ненавижу гадкого злюку! Не читай мне про него больше!
Потом все разъяснилось. Юрка разозлился на жадюгу муравья, который не пожелал накормить и обогреть бедную легкомысленную стрекозу.
— Вот увидишь, — категорически заявил Юрка, — стрекоза ему еще задаст так, как следует…
А спустя два дня сказал:
— Я тоже сочинил басню.
— Как называется твоя басня? — спросила я.
Он выждал многозначительную паузу.
— «Муравей и стрекоза».
И тут же начал лупить наизусть:
«Муравей стал старый, и ему было очень холодно в доме и нечего кушать, и он пошел искать стрекозу, потому что стрекоза жила в хорошем доме, в самом хорошем доме во всем городе, и у нее было много всего, всякой еды: и зефир, и вобла, и копченая колбаса, и лимонад. Муравей нашел стрекозу, а она спросила: