Страница 13 из 64
Но Дуся сурово прикрикнула на него, и он затих, обиженный и непримиримый.
Они приехали к концу недели.
Степан Федорович стал еще некрасивее, исхудал, постарел, волосы сильно поседели, он тяжело передвигался на костылях, к которым, видно, никак не мог привыкнуть.
Аська и Аля осторожно усадили его на диван. Он положил возле себя костыли, сказал негромко, как бы не веря самому себе:
— Вот я и дома…
Несколько дней подряд дверь в их комнату не закрывалась. Приходили соседи, рабочие с завода, на котором он работал, Аськины друзья из автобусного парка. Каждый приносил с собой что-нибудь выпить.
Все кричали, шумели, смеялись, даже плакали, и все-таки громче всех раздавался Аськин голос.
Она то пела песни, полузакрыв глаза и откинув назад голову, то садилась рядом с мужем, обняв его за плечи, то командовала Але:
— А ну, ставь на стол бутылку, видишь, принесли?
И смеялась от радости, и внезапно принималась всхлипывать, и целовала худое, измученное лицо мужа, и опять хохотала, кричала на весь дом:
— Нет, вы только подумайте — он от меня избавиться порешил, да не на ту напал! Нет, шалишь, со мной шутки коротки, я как болячка нарывная, меня сковырни — опять пристану…
А потом в комнату вошел не кто иной, как старик Карандеев. Он молча поставил на стол бутылку наливки, крепко, с чувством пожал руку Степану Федоровичу, обернулся к Аське и медленно произнес:
— Давайте выпьем с вами, Таисия Михайловна, за счастливое возвращение вашего супруга…
И ошеломленная Аська, на минуту лишившись слов, чинно чокнулась с его рюмкой.
12
…— Нам дали квартиру в Кузьминках, — сказал Семен. — Квартира хорошая, в новом доме, лифт туда и обратно, так что Степану Федоровичу удобно, только Але далеко от работы…
— Она кем работает?
— В научно-исследовательском институте.
— А что она окончила?
— Строительный институт, — чуть горделиво произнес Семен. — Диплом с отличием.
— А как Ась… Как Таисия Михайловна?
— Она на пенсии, по-прежнему все такая же… — он поискал слово, — активная. Стала общественницей в нашем ЖЭКе. Командует всеми дворниками и лифтершами, они ее как огня боятся…
Глаза его сощурились в улыбке.
— В прошлом году задумала даже в дружинники записаться, едва мы с Алей удержали ее…
Я спросила:
— У вас дети есть?
— Сын, — ответил он. — Четыре года и один месяц.
— И сколько дней?
Он серьезно ответил:
— И восемь дней.
— Как зовут?
— Виктор. Мы замолчали.
— Больше всех Витька любит Степана Федоровича. Старик просто от него не отходит. Витька был еще совсем маленький и все никак не хотел заснуть, а старик сидит возле его кроватки, поет военные песни: «Идет война народная», «В лесу прифронтовом», «Землянку», — аж весь взмокнет, только замолчит, а Витька вдруг: «Деда, пой еще про войну!» Дед уверяет, что Витька будет полководцем, на меньшее он не согласен.
— Хотелось бы их всех увидеть, — сказала я.
— Поедем хоть сейчас.
— Сейчас? Не знаю…
— А мы тебя все помним. Все твои очерки читаем. Аля вырезает из газеты. У нас, если хочешь знать, уже целый альбом твоих вырезок. Слушай, а как это ты стала журналисткой?
— Да так как-то получилось…
— Все-таки?
— Сперва писала в заводскую многотиражку, потом мне стали иногда давать задания из «Московского большевика», а потом я ушла с завода в газету…
— Смотри-ка! — с удивлением произнес Семен. — Кто бы мог подумать? Ведь раньше ты не была выдумщицей. Помнишь, как мы рассказывали наши истории, ты ничего не умела сочинять…
— А я и теперь не сочиняю. Пишу то, что вижу.
— Ты бы о нас написала, — сказал он. — О Витьке…
— Пишу, — сказала я. — Только об этом еще никто не знает. Ты первый.
— О ком ты еще пишешь?
— О тебе, о Ростике, даже о старике Карандееве, в общем, никого не пропускаю…
— А что ты обо мне пишешь?
Я невольно усмехнулась. Когда-то Витька уверял меня, что люди делятся на детей и взрослых. Витька принадлежал к детям, это точно, но Семен… вот бы уж никогда не подумала, он был такой трезвый, уравновешенный…
— Чего ты смеешься? — спросил Семен.
— Ничего. Своим мыслям, тебя они никак не касаются.
— Если обо мне будешь писать, то так и знай: я счастливый. Мне повезло, по-моему, даже больше, чем Ростику.
— Я рада, что ты счастливый. Не каждый может так сказать о себе.
— Я могу. Она меня любит, и я ее люблю. Мы по-настоящему счастливы, по самому большому счету!
Мне показалось, он стремится убедить не только меня, а прежде всего себя.
Он взглянул на меня и словно бы понял то, о чем я подумала. Лицо его густо покраснело. Он еще не утратил давней своей особенности быстро заливаться краской.
— Нет, правда, мы то, что называется счастливая семья.
— Я же тебе и так верю…
Он сказал медленно, словно обдумывая каждое свое слово:
— Только иногда мне кажется — ей скучно со мной. Ведь она много моложе меня. А может, это мне кажется?
Я улыбнулась, хотя то, что он говорил, вовсе не было веселым.
— Может, и правда кажется?
Он помедлил немного:
— Нет, не кажется…
— Ты уверен?
— Пожалуй.
— Хватит, — сказала я. — К чему это?
Он спросил с болью, настолько очевидной, что нельзя было ей не поверить:
— А кому я еще могу сказать, как не тебе?
— Говори.
— И скажу. Я тебе все скажу, все-все.
— Давай.
Он говорил отрывисто, не глядя на меня:
— Я понимаю. У нее это все от жалости. Да, она просто пожалела меня.
Я возмутилась:
— Что ты выдумываешь? При чем здесь жалость?
Но он не слушал меня, он повторял с горькой убежденностью, которую, я знала, ничем не переломить:
— У нее все от жалости. Только от жалости…
Я ничего не ответила. Он сказал:
— Я приехал с фронта, нога… сама видишь, ну и вот, я ходил к ним, к ней и к Таисии Михайловне, подолгу сидел у них, и они постепенно привыкли ко мне. Но ведь привычка еще не любовь, верно?
— Привычка свыше нам дана, — сказала я и осеклась, мысленно обругав себя. Тоже нашла время и место показывать свою эрудицию!
Но он не обратил на мои слова никакого внимания.
— А потом как-то так получилось, что я понял — не могу без нее. Не могу — и все тут. Но я понимал также, что намного старше ее, и я боялся сказать хотя бы одно слово, я бы никогда в жизни не признался, и тут…
— Аська вмешалась? — догадалась я.
Он ненавязчиво поправил меня:
— Таисия Михайловна. Да, она как-то, когда Али не было дома, прямо так и сказала мне: «Ты об чем думаешь? Ждешь, когда ее из-под твоего носа уведут?»
— И что же?
— И тогда я сказал Але все, что хотел…
Я спросила, чтобы как-то переменить тему:
— Аля изменилась? Какая она теперь?
— Красивая, — сказал Семен. Глаза его прояснились, стали мягкими, теплыми, и я вдруг поняла, как сильно и преданно любит он ее. Неужели она не ценит такую любовь? Неужели не понимает своего счастья?
Он произнес задумчиво, словно отвечал невысказанной мной мысли:
— Она хорошая. Очень хорошая. Но, конечно, я все понимаю, ей нужен был бы другой, намного моложе…
Взглянул на меня, торопливо, словно боялся, что я перебью его, сказал:
— А вообще-то мы счастливы! Честное слово, все у нас хорошо…
— Верю, — сказала я. — А когда-нибудь ссоритесь?
— С кем? С Алей?
— Да.
— Всяко бывает. А вообще редко, все равно я не выдержу, прав или не прав, первый заговорю с ней…
— А мы с Витькой когда-то решили: никогда не ссориться, во всем уступать друг другу.
— И Витька сказал, конечно, что будет уступать первый?
— Откуда ты знаешь?
— До сих пор мне его не хватает. Иногда проснешься ночью, все спят, кругом тихо, спокойно — и вдруг словно лбом о стену. А его нет. Нет Витьки…
Я промолчала. Что я могла ответить ему? Вся моя жизнь, все последующие годы были пронизаны памятью о Витьке, я не могла, даже если бы и хотела, разминуться с памятью о нем. Даже теперь, спустя годы, я старалась проследить его жизнь на фронте, неведомую мне и оттого еще более страшную, я постоянно спрашивала себя мысленно: «А что сказал бы Витька? А как бы ему это показалось? Если бы он знал это, если бы видел…»