Звезда надежды

О чем же ином мог расспрашивать Миллер Войнаровского, как не о Мазепе и о его заговоре против Петра? И как же иначе, как не с симпатией и благожелательностью должен был повествовать о жизни и деяниях гетмана его родственник и ближайший сподвижник?

Даже из довольно скупых сведений о Войнаровском, разбросанных в «Истории Малой России», вырисовывался яркий и привлекательный образ. Войнаровский обладал решительным характером, был отважен, красноречив, ловок. Правда, и он все же был причастен к измене Мазепы…

Когда Рылеев сообщил Бестужеву, что намерен писать о Войнаровском, тот сначала отнесся к этому скептически, но взял «Историю Малой России» и еще несколько книг, в которых содержались сведения о племяннике Мазепы. На следующее утро он прибежал к Рылееву возбужденный.

— Ты прав, Кондрат! — крикнул он с порога. — Твой Войнаровский — находка для романтической поэмы. Сама судьба, подвергнув его многочисленным превратностям, сделала его жизнь богаче всякого вымысла самого отъявленного романтика!

После этого Рылеев окончательно утвердился в том, что наконец нашел именно тот сюжет, который он так мучительно искал последние полгода.

Мысль начала работать. Еще туманно, мало-помалу приобретая более определенные черты, возникал план поэмы: Якутск, глушь, тайга, встреча с Миллером, темная изба, рассказ Войнаровского о своей жизни — о Мазепе, о битвах и, конечно, о любви, о романтической любви к простой казачке…

Где-то в подсознании, без слов, пришел ритм стиха, верный и точный, который, словно из забытья, вызвал давно уже знакомые образы.

Рылеев макнул перо и на обороте первого попавшегося листа (это оказался листок белового текста «Меншиков в Березове») почти без помарок написал несколько строф будущей поэмы:

«Сын отечества», «Северный архив», «Сибирский вестник», «Благонамеренный» — все издания, где только были помещены какие-либо известия о Якутии, были просмотрены. Бестужев и Глинка то и дело приносили попадавшиеся им попутно во время их собственных занятий разные сведения, которые могли бы понадобиться Рылееву для поэмы. Бестужев увлекся Войнаровским, пожалуй, не меньше друга.

Поэма писалась легко. Закрыв глаза, Рылеев представлял себе широкую Лену и черные бревенчатые юрты, затерявшиеся среди белых снежных равнин на ее берегах, слышал бесконечный заунывный шум дремучего бора и видел своего героя, заброшенного судьбой в ссылку в «край метели и снегов». Но чтобы проверить себя и свои ощущения, он просил знакомых отыскать в Петербурге человека, который сам бывал бы в Якутске и мог бы рассказать о нем. И тут опять помог Бестужев с его многочисленными знакомствами: один из сослуживцев его старшего брата Николая, морского офицера, сообщил ему, что из Москвы приехал по своим делам отставной подполковник барон Штейнгель, долгие годы проживший в Сибири, плававший по северным морям.

— Но как мне найти его? — спросил Рылеев.

— Барон пописывает статейки, печатая их под разными псевдонимами, а посему не минует книжных лавок. Справься о нем у Смирдина и Слёнина, — посоветовал Бестужев…

В книжной лавке Слёнина в ранний предобеденный час было пустынно. Единственный покупатель — невысокий, немодно, но опрятно одетый господин лет сорока, в маленьких круглых очках на мясистом широком носу, перелистывал у прилавка старые номера «Невского зрителя».

— Что-то я не найду нумера с переводом Персиевой сатиры, — сказал господин.

— Выпуска со стихами Кондратия Федоровича, к сожалению, не осталось ни одного, — ответил Слёнин.

Господин сложил журналы в стопу, аккуратно выровнял стопу и повернулся к хозяину лавки:

— А что, любезнейший Иван Васильевич, бывает ли в вашей лавке господин Рылеев?

— Захаживает. Как раз недавно спрашивал меня о вас, не будете ли, мол, вы, господин барон, сюда.

— Это как? — удивленно воскликнул господин, но тут в лавку вошел Рылеев.

— Кондратий Федорович Рылеев, — представил Слёнин вошедшего.

— Барон Владимир Иванович Штейнгель, — отрекомендовался господин, обмениваясь с Рылеевым рукопожатием, и, поклонившись, продолжал: — Не удивительно, что мне было интересно познакомиться с вами, но чем я мог вас заинтересовать — ума приложить не могу.

— Очень просто, — живо, с легкой улыбкой, веселой и теплой искоркой сверкнувшей в глазах и поднявшей уголки губ, ответил Рылеев, — я пишу поэму, в ней есть сцена у Якутска, а так как вы были там, то мне хотелось просить вас прослушать это место поэмы и сказать, нет ли в нем погрешностей.

— К вашим услугам, — церемонно поклонился барон.

— Тогда, может быть, вы пожалуете ко мне сегодня вечером?

— С удовольствием.

Беседа со Штейнгелем окончательно убедила Рылеева в том, что ему удалось не только передать общее впечатление, которое вызывает северная якутская природа, но и описать вполне правдиво быт ее обитателей. По совету барона он исключил лишь около двух десятков строк в описании ярмарки и картины зимы.

Неожиданно и резко прервались дружеские отношения с Булгариным.

Воейков получил аренду на редактирование газеты военного ведомства «Русский инвалид». Булгарин проведал, что у «Русского инвалида» много подписчиков и это сулит большую прибыль, тотчас же написал в военное ведомство прошение, в котором предлагал за аренду плату вдвое большую, чем платит Воейков. Действия Булгарина вызвали общее возмущение, редакторство для Воейкова было единственным источником заработка, поэтому получалось, что Булгарин лишает его хлёба насущного.

Рылеев был возмущен низким поступком Булгарина.

— Ты закормлен обедами Воейкова! — взорвался Булгарин, когда Рылеев упрекнул его и посоветовал отступиться. — Ты еще молод учить меня! Да если бы я вздумал просить у кого-нибудь в Петербурге советов, то к тебе обратился бы последнему!

Булгарин кричал, наливаясь кровью. Рылеев, не дослушав его, ушел.

Дома он тотчас же написал Булгарину письмо: «Благодарю тебя за преподанный урок; я молод — но сие может послужить мне на предыдущее время в пользу, и я прошу тебя забыть о моем существовании, как я забываю о твоем: по разному образу чувствования и мыслей нам скорее можно быть врагами, нежели приятелями».

14

— Кондрат, только сейчас я слышал про тебя чудесную историю, настоящий анекдот! Ты понимаешь, что это такое? Это — слава! — входя в комнату, возбужденно говорил Александр Бестужев.

— Прямо-таки и слава? — улыбнулся Рылеев.

— Слушай, Катон. Не каждому дано услышать о себе такое. Недавно был схвачен полицией какой-то мещанин по подозрению не то в грабеже, не то в убийстве. Ввиду важности дела его допрашивал сам военный губернатор граф Милорадович. Мещанин стоял на своем: «Невинен-де и не желаю возводить на себя напраслины». Милорадовичу все это надоело и, зная, что наши простолюдины боятся суда, как огня, он объявил, что передаст дело в Уголовную палату. Он рассчитывал, что мещанин, испугавшись суда, во всем повинится, а тот вдруг упал ему в ноги и со слезами на глазах принялся благодарить за оказанную милость. «Какую же милость я оказал тебе?» — удивленно спрашивает Милорадович. «Вы меня отдали под суд, и теперь я знаю, что кончены мои муки и я буду оправдан, — ответил мещанин. — В суде есть Рылеев: он не даст погибнуть невинному!»