Звезда надежды

В корпусе же узнал о неравенстве, существующем в обществе, о жестокой власти богатства и знатности, о чем писали многие русские и иностранные писатели, порицая мир, в котором богатство предпочитают высоким душевным качествам, а грубая сила торжествует над справедливостью. Все это Рылеев знал и разделял чувства и мнения писателей, но по-настоящему задумался обо всем этом, пожалуй, после того нечаянно подслушанного разговора в саду Тюльери. Он часто вспоминал его. Слова молодого незнакомца заставили Рылеева оглянуться вокруг себя и увидеть в окружавшей жизни те страдания человечества, которые прежде он представлял лишь по книгам. Это было подобно прозрению: Рылееву вдруг открылся новый мир — Россия и русские не в античных одеяниях, как они представали в драмах Озерова и Крюковского, а в своем реальном облике. Политические и экономические работы стали новым его чтением. Увы! Россия, любезное отечество, великое и славное, обширнейшее и богатейшее государство, страдало от внутреннего неустройства, от злой воли правителей, от лихоимства чиновников, от слепой корысти помещиков, уверенных в своем праве владеть себе подобными как рабами. Повсюду проникало зло и повсюду находило себе приют.

И можно было бы впасть в отчаянье при взгляде на всеобщее торжество зла, если бы светлые умы лучших сынов человечества в поисках средств к искоренению зла иной раз не находили бы верных путей. Читая Цицерона, Плиния, Дидро, Плутарха, Шиллера и других старых и новых писателей, Рылеев то и дело с замиранием сердца отмечал, что их занимали те же самые вопросы, что и его. «Высокие истины, обнаруженные однажды мудрецами, бессмертны, — думал он. — Это такие монеты, штемпель которых от времени не изглаживается, но, напротив, еще делается явственнее. Вот почему ни одна истина древних мудрецов не пропала от нас».

И чем больше он читал и раздумывал, тем более уверялся в возможности существования государства, в котором граждане будут благоденствовать: надо лишь ввести в государстве законы, основанные на свободе и равенстве всех граждан.

Рылеев выехал из Подгорного, когда только начало светать, чтобы до наступления жары добраться до Белогорья. Он ехал по дороге, пролегшей от горизонта до горизонта через зеленые, начинающие кое-где желтеть поля. Лишь изредка попадались среди полей небольшие рощицы.

Ах, как не хотелось ему уезжать, оставлять привычные занятия, но раза два в месяц все же надо было показываться в штабе. По мере того как он удалялся от дома, плохое настроение улетучивалось. И не только потому, что стояла прекрасная погода, а широкие поля с островами деревьев были красивы.

Эти короткие наезды в Белогорье были для Рылеева не только необходимой данью службе, они были нужны ему самому для того, чтобы выговориться, высказать все, что накопилось за недели чтения и размышлений. Наконец, для того, чтобы прочесть кому-нибудь вновь написанные стихи. Ведь никакой поэт не может прожить без слушателей.

Приехав в Белогорье, Рылеев первым делом направился в штаб, где обычно в утренние часы собирались офицеры батареи. Там он и застал всех, кроме Сухозанета и Миллера. Ожидали ротного командира.

Разговор шел о ротных делах.

— Прислали людей из роты Дублянского в рванье, босых, жалованья не уплачено за две трети, амуничных не платили несколько лет, — жаловался младший барон Унгерн, Федор Романович. — Нигде ни на алтын порядку.

Свернув на непорядки, разговор оживился и стал всеобщим. После нескольких историй, рассказанных офицерами, Рылеев сказал:

— В будущем Россию ожидает истинное величие и счастие ее граждан, но для этого необходимо изменить существующие законы, уничтожить лихоимство, а главное — удалить от государственных дел Аракчеева и ему подобных и вместо них поставить разумных людей и настоящих патриотов. Отечество ожидает от нас общих усилий для блага страны. Души с благороднейшими чувствами постоянно должны стремиться к лучшему, а не пресмыкаться во тьме. Вы видите, сколько у нас зла на каждом шагу. Так будем же стараться уничтожать его!

— Ты, Рылеев, мечтатель, — вздохнул на его горячий призыв Федор Унгерн, — мы имеем в обществе очень мало значения, чтобы иметь на что-то влияние.

— Самые великие люди сначала не были великими, — возразил Рылеев. — Надо иметь великую цель и, стремясь к ней, возвышаться.

— Ни к чему доброму такие твои стремления не приведут, — усмехнулся Косовский. — Вон Пугачев как высоко заносился в своих целях, а кончил тем, что его четвертовали как злодея.

— Совсем не то! — с досадой ответил Рылеев. — Вы меня не понимаете, потому что или не хотите, или не можете понять.

— Напрасно ты, Кондратий, обижаешься, — примирительно проговорил Федор Унгерн. — Ты сидишь у себя в слободе и читаешь с утра до ночи, а мы каждый день на плацу, нам читать времени нет. Зато на смотру ты как следует перед батареей не пройдешь, а мы отмаршируем — любо-дорого посмотреть.

— В постижении шагистики не вижу никакого смысла. В бою вытянутый носок ни к чему.

— В бою он, конечно, ни к чему…

— Вот видите, — повернулся Рылеев ко всем, — ни к чему, а вы маршируете до седьмого пота.

— И то правда, Петр Онуфриевич мог бы поменьше гонять, в других ротах учения бывают реже.

— Это унизительно — слепо подчиняться прихоти равного вам человека и быть куклой в его руках! — подхватил Рылеев. — А вы как раз представляете из себя кукол, и доказательство тому — усердие, с которым вы выходите во фрунт, особенно пеший.

Молчавший до того старший Унгерн усмехнулся:

— Кондратий Федорович, мы от тебя часто слышим о всеобщем равенстве. Но ведь надо когда-то переходить от слов к делу, покажи нам пример: начни сам чистить платье и сапоги своему Федору да беги к колодцу за водой.

Рылеев на мгновенье растерянно замолчал, потом махнул рукой:

— Это вздор! Такие пустяки со временем разрешатся сами собой.

Все засмеялись.

— Господа, чему веселитесь? — спросил, подходя, Миллер.

— Рылеев полагает, что в будущем сапоги сами себе чистить будут.

— Вполне вероятно такое при общем прогрессе науки, — серьезно сказал Миллер. — Ротный посылает меня в Острогожск, давайте поручения. Думайте, пока я схожу на почту закажу лошадей.

Все пошли вместе с ним. Пока Миллер договаривался со смотрителем, Косовский увидел стоящее в углу старинное длинноствольное ружье и спросил:

— Заряжено?

— Кажется, нет, — ответил смотритель.

— Это мы сейчас проверим, — проговорил Косовский, беря ружье. — Приложи, Кондратий Федорович, руку к затравке, а я дуну в дуло.

— Воздух проходит, заряда нет, — сказал Рылеев.

— Посторонись, Кондратий Федорович. — И Косовский взвел курок.

— Я уже дважды стоял против пистолетных пуль, а против пустого старого ружья и не подумаю сторониться.

Косовский нажал на курок, прогремел выстрел, в стену над плечом Рылеева врезался заряд волчьей дроби.

Рылеев побледнел, потом, напряженно улыбнувшись, сказал:

— Вот ответ на наши разговоры: судьба охраняет меня, потому что ведет к славной цели.

Рылеев сидел за столом в своей хате и писал, когда Федор, приоткрыв дверь и просунув голову, обеспокоенно зашептал:

— Его высокоблагородие подполковник к нам идет.

За дверью послышались шаги, в дверь постучали.

— Прошу, — ответил Рылеев, поднимаясь и идя навстречу Сухозанету. Ротный командир был в мундире и при сабле.

— Не видя вас на учении, решил зайти узнать, здоровы ли вы.

— Спасибо, здоров. — Рылеев оглянулся вокруг, собрал со стула книги, переложил их на стол. — Садитесь.

— Чем занимаетесь? — спросил Сухозанет, осторожно присаживаясь.

— Записываю кое-какие свои соображения о границах свободы воли человека.

— Интересная материя.

— Да, она принадлежит, по-моему, к главнейшим вопросам судьбы рода человеческого. Человек одарен свободой воли, он может поступать, как ему заблагорассудится, но все его поступки, если они не согласуются с духом времени, не будут иметь никакого влияния на судьбу человечества. Особенно это ясно, когда нам известны намерения свершения поступка и его последствия. Брут, желая спасти мир от деспотизма, убил Цезаря. Деяние хорошее, но оно не имело влияния на дальнейшую судьбу Рима, потому что не соответствовало духу времени.