Звезда надежды

— Я бы не назвал хорошим деянием убийство законного государя, — возразил Сухозанет.

— Но для этого имелись веские причины.

— Я не знаток древней истории и живу сегодняшними заботами. Мне их вполне хватает. Я пришел поговорить с вами не о Бруте и Цезаре, а о вас самих.

— Слушаю, Петр Онуфриевич.

— Вы — молодой офицер, имеете счастие служить в конной артиллерии. Чего бы, кажется, лучшего желать в ваши лета: красуйся на хорошем коне, в нарядном мундире, батарея с тремя отличиями за сражения. А вы лишь изредка выезжаете на конноартиллерийские учения, в пеший же фрунт никогда не выходите, уклоняетесь от своих обязанностей.

— Я занят важными и полезными делами.

— Как можно быть полезным, когда вы сидите постоянно один в этой хате, избегая товарищей, которые служат со всем усердием, даже и те, которые вступили в батарею позже вас. А вы вроде бы состоите на пенсии.

Рылеев усмехнулся.

— Может быть, я один тружусь за всех.

— Но для службы ваши труды бесполезны.

— Для службы — да, но для отечества они имеют цену. Мое имя займет в истории несколько страниц благодаря им. Кто переживет меня, в том убедится.

— Я не любитель отгадывать загадки, а как старший товарищ советую больше думать о службе. Скоро подавать рапорты к повышению чинов.

Сухозанет встал. Рылеев проводил его до крыльца. Ротный, уходя, еще раз повторил:

— Очень советую.

Петр Онуфриевич Сухозанет получил письмо от брата из Петербурга, где в это время находилась артиллерия гвардейского корпуса.

Письмо это было написано в несвойственном брату тревожном и растерянном тоне.

Старший Сухозанет сетовал на то, что военная служба нынче теряет свою прежнюю ясность и определенность, что раньше он твердо и определенно знал, чем живут его офицеры, к чему каждый стремится, понятны бывали и их поступки — кутежи, карточная игра, на которые командиры смотрели сквозь пальцы — люди молодые, надо им перебеситься; а теперь офицер утратил ясность характера и жизни: молодые люди пренебрегают службой, к фрунтовым учениям относятся с насмешкой.

В гвардейском Семеновском полку офицеры устроили артель, совместно обедают, а после обеда играют в шахматы, читают громко иностранные газеты, рассуждают о политике, причем дерзко осуждают действия правительства, ругают введенные с одобрения государя военные поселения и их основателя графа Аракчеева, толкуют о правах и свободах, покушаются на государственное устройство. Один штабс-капитан Семеновского полка — боевой офицер, удостоенный награды орденом Святого Георгия за Бородино, участник многих сражений кампании на территории России и за границей, молодой человек, перед которым открывался прямой путь к блестящей карьере, — и вдруг свихнулся: объявил, что желает своих крепостных отпустить на волю. Правда, родственники воспрепятствовали этому нелепому желанию, но тогда он взял и вышел в отставку.

И не он один таков, во всех почти полках объявились подобные сумасшедшие.

Увы, Петр Онуфриевич хорошо понимал брата: в его собственной батарее завелось такое же, и он знал, откуда оно шло и кто главный его источник. Виною всему — Рылеев. Уж слишком любит поговорить этот прапорщик, и разговор у него не про службу и обыкновенные житейские дела, а про черт знает что, про какую-то книжную чепуху. А живет как! Не офицерская квартира, а чулан какой-то: окна, лавки, стол завалены бумагой, книгами, каким-то хламом — на всем пыль, пол не метен, и сам сидит среди этой грязи в своей пиитической хламиде! Нормальный человек приказал бы слуге первым делом убрать дом, почистить вещи, а Рылеев вместо этого в своей берлоге, в которую и войти-то мерзко, сочиняет стихи и даже не стыдится приглашать к себе в гости:

«Впрочем, чудил бы сам по себе — и черт с ним, — думал Сухозанет о Рылееве. — Но ведь, как паршивая овца портит стадо, он портит всю батарею. Сам не выходишь на ученья, ладно, тебе же хуже — производства не дождешься, а вот более усердных своих товарищей смущаешь!..»

Но не только Сухозанеты задумывались о том, что непонятные, странные пошли нынче люди, их появление отметили повсюду — кто со страхом, кто с любопытством, кто с возмущением, кто с одобрением.

Эти странные молодые люди появились в обществе вскоре после окончания войны, когда развеялся дым сражений, отгремели победные трубы и литавры, когда увенчанные лаврами русские армии вернулись в отечество и вновь потянулась однообразная и серая гарнизонная служба.

Они, эти молодые люди, обнаружились повсюду. Их можно было встретить на балу в Зимнем дворце, где они, сверкая густыми полковничьими и генеральскими эполетами, высказывали свои странные идеи с легкой и умной изящностью на безукоризненном французском языке.

И те же самые идеи, но высказываемые по-иному, корявой русской речью, приправленной крепким народным словцом, под стук водочных стаканов, в тяжелом дыму дешевого табака проповедовал какой-нибудь нищий армейский прапорщик своим товарищам в какой-нибудь глухой провинции, в деревушке, которую от уездного городка отделяли десятки верст скверной проселочной дороги.

Всех их объединяло одно: они ругали нынешние российские порядки и строили прожекты переустройства общества.

И когда Рылеев в Белогорье ораторствовал перед товарищами по батарее о равенстве и свободомыслии, то же самое в столице говорили блестящие гвардейцы Якушкин, князь Волконский, Пестель, Фонвизин и многие другие. Это было знамение времени, «дух времени», как называли они свой образ мыслей.

И еще — все эти молодые боевые офицеры были уверены в том, что если они спасли отечество от порабощения его внешним врагом — Наполеоном, то на них же лежит обязанность спасти отечество от внутренних его врагов — от нынешнего правительства и они жаждали этого нового сражения с тем же восторгом, с каким дрались под Смоленском и при Бородине, в Тарутинском сражении и в лихих партизанских схватках.

10

Время близилось к полуночи. Рылеев, лежа на кровати, читал. Тихо потрескивая, горела свеча. За окном верещали кузнечики. Федор в сенях ворочался и вздыхал во сне. В такое время хорошо думалось, и Рылеев не столько читал, сколько, отрываясь от страницы книги, погружался в собственные мысли, уводившие его далеко от остроумных силлогизмов прославленного философа.

Свеча догорела и потухла. В темноте думалось еще лучше, и Рылеев не стал зажигать новую.

Неожиданно резко послышался стук в дверь. Рылеев вздрогнул. Стук повторился.

— Федор, не слышишь, что ли? — крикнул Рылеев. — Посмотри, кто там!

— Слышу, слышу, — сонно проворчал Федор и пошел открывать, тяжело ступая и недовольно ворча: — Сейчас, сейчас, ишь нетерпеливый какой… Ну, чего надо?

— Открывай, Федор!

Федор узнал голос денщика поручика Мейендорфа, но для верности переспросил:

— Ты, что ли, Прохор?

— Я.

— Чего тебе?

— Твоего барина мой поручик требует к себе незамедлительно.

— Что случилось?

— Депеша какая-то важная из штаба пришла, а про что, не знаю. Буди барина.

Рылеев зажег свечу и вышел в сени.

— Я не сплю. Скажи, что сейчас буду.

Мейендорф встретил Рылеева официально.

— Господин прапорщик, мною получена депеша от командира бригады.

— Но что случилось, Карл Иванович?

— Взбунтовались мужики в имениях Гарденина в Бирюченском уезде. В депеше сообщается, что туда выехал земский суд и ему даны права требовать из квартирующих в округе полков сколько надобно военных людей для удержания буйств оных мужиков и приведения в действие распоряжений суда.

— Бирюченский уезд от нас далеко, — сказал Рылеев, — наша помощь не потребуется, там квартируют пехотные и кавалерийские полки. Так что, Карл Иванович, снимайте мундир и идите спокойно спать.