Звезда надежды

— Первым в реестре у меня помечен Михаил Андреевич Тевяшов, майор в отставке. Имеет, как говорит мой купец, весьма хорошее состояние, два старших сына — офицеры, служат, две дочери на выданье. Сам сидит безвыездно в имении, как барсук в норе, еще с царствования императора Павла. Небось оскотинился. Но считается здесь одной из первых личностей.

— Значит, завтра к Тевяшову, — заключил Рылеев.

Рылеев с Мейендорфом ехали к Тевяшову настроенные на сатирический лад, но простота и приветливость Михаила Андреевича Тевяшова и его супруги Матрены Михайловны, обрадовавшихся неожиданным гостям и отнесшимся к ним так приветливо, словно они были их родственниками, обезоружили молодых офицеров, и все их сатирическое настроение пошло прахом.

— Матрена Михайловна, распорядись насчет обеда! — сказал хозяин и, крепко пожимая руки Рылееву и Мейендорфу, приговаривал: — Вот разодолжили, что приехали! Вот чудесно! Ведь я тоже в молодости служил. Прошу, прошу в гостиную. Сейчас велю принести трубки. Пока там на стол соберут, покурим, потолкуем. Расскажите мне, сельскому жителю, давным-давно не выезжавшему далее уездного городка, что в мире творится. Вы ведь с армией где-где не побывали…

— Да-а, побывать пришлось во многих заграницах, — важно отозвался Мейендорф. — Повидали много. Вот, помню, однажды под Кирхенгофом…

В открытую дверь гостиной заглянуло из-за притолоки хорошенькое смуглое девичье личико, блеснули темные глазки. Заглянуло и скрылось. Послышались смешки и быстрый шепот.

— Дочери мои, — сказал Тевяшов. — Стесняются. Катерина, Наталья, идите к нам!

Девушки вошли в комнату. Они конфузились, жались, прыскали в кулак.

— Мои дочери, старшая — Катерина, младшая — Наталья.

Мейендорф и Рылеев звякнули шпорами с небрежной лихостью.

Девушки присели в реверансе.

Старшей, Екатерине, было лет восемнадцать. Она была крупная, полнотелая, медлительная. Младшая же, Наталья, еще совсем девочка, смуглая, угловатая.

— Маменька велели просить за стол, — певуче сказала Екатерина.

— Прошу, прошу. — И Михаил Андреевич широким жестом показал на дверь, ведущую из гостиной в столовую.

— У нас, правда, кухня деревенская, городских разносолов нет, — говорила Матрена Михайловна за столом, — зато все свежее, свое. Кушайте на здоровье. Наливочка вишневая нынче удалась.

— Ты, мать, наливочку на потом оставь, — вмешался хозяин, — а подвинь-ка к нам поближе вон тот графинчик с горилкой.

По столу было видно, что в доме Тевяшовых любили покушать и знали толк в еде.

После того как было отдано должное кушаньям и напиткам, разговор за столом оживился.

Михаил Андреевич, придя в великолепнейшее настроение, припомнил стихи Григория Саввича Сковороды — славного поэта и философа. Сковорода сочинял их на ужасающем бурсацком жаргоне, представляющем собой смесь украинского языка с великорусским, а кое-где и с добавлением латыни.

Потом Михаил Андреевич пустился в воспоминания, как встречал Григория Саввича в доме своего двоюродного дяди, воронежского предводителя дворянства Степана Ивановича Тевяшова, где тот часто гащивал.

— И до чего ученый был человек, о чем ни спроси, все знает.

— Конечно, знает, коли учился и в Киеве в академии, и в заграничных школах, — сказала Матрена Михайловна. — Ты бы, отец, чем про Сковороду болтать, учителя дочкам поискал.

— Где я тебе в нашей глуши учителя найду? — в сердцах возразил Михаил Андреевич. По его тону можно было понять, что разговор на эту тему возникал у них с Матреной Михайловной не однажды и что он неприятен ему.

— Вот вы, Карл Иванович, Кондратий Федорович, скажите, — продолжала Матрена Михайловна, — разве нынче можно девицам безо всякого образования? Вот вы в разговоре стихи поминаете, имена всякие, из греческой, что ли, истории, потому что учились, знаете. А они ведь не знают ничего такого и разговор даже поддержать не могут. Летом ездили мы в Острогожск. Барышни тамошние, вроде вас, и стихами и именами так и сыпят, так и сыпят, а мои — молчат. Ну, конечно, забили их кузины.

— Маменька, мы тоже стихи читаем, — сказала Катерина.

— Какие же стихи вам нравятся? — спросил Рылеев.

— Про грех, — смущенно ответила она.

— Тоже Сковороды, — пояснил Михаил Андреевич. — Когда-то, в молодости, я в тетрадочку его вирши записал и теперь дочкам отдал. Пусть читают.

— А Дмитриева, Державина творения вам нравятся?

— Откуда ж нравиться, когда в доме их сочинений и в глаза не видывали! — воскликнул Михаил Андреевич.

— Я могу, если пожелаете, познакомить Катерину Михайловну и Наталью Михайловну с классическими образцами нашей словесности, — сказал Рылеев.

— Ах, Кондратий Федорович, премного будем вам обязаны, — ответила Матрена Михайловна.

Возвращаясь домой, Мейендорф сказал:

— Ловко ты, Кондратий Федорович, придумал: в учителя вызвался. А ученицы хорошенькие. И за какой же ты намерен приударить?

Рылеев покраснел.

— Этих видов я не имею.

Уже после нескольких месяцев занятий ученицы Рылеева сделали заметные успехи, и по мере того как расширялся их кругозор, они все с большим интересом стали относиться к тому, что он объяснял. Рылеев, чтобы удовлетворить их любознательность, должен был основательно готовиться к урокам, а это давало новую пищу для собственных размышлений. Особенно любил он уроки словесности и заметил, что младшей сестре, Наташе, они тоже интереснее, чем остальные предметы. Читая стихи, теперь он обращался более к ней, чем к Екатерине, Всегда живая, смешливая, слушая стихи, она становилась тихой, задумчивой.

Однажды Рылеев прочитал на уроке свое стихотворение как пример песни-стансов, написанных от лица возлюбленной, провожающей своего милого в военный поход.

Читая, он смотрел на Наташу, следил за выражением ее глаз, и эти глаза выражали искреннее восхищение.

— Какие чудесные стихи, — сказала Наташа.

— Вам нравятся?

— Очень. — И она повторила рефрен: — «Но ах! не позабудь меня!» Кто сочинитель этих стихов?

Рылеев смутился, покраснел.

— Их сочинил один мой приятель и прислал в письме…

Правда, Рылеев, как и всякий поэт на его месте, не смог долго скрывать, что стихи написаны им самим. После этого он часто читал на уроках свои произведения. Наташа с восторгом признала в нем поэта.

9

Прошло около двух с половиной лет, как Рылеев со своей бригадой вернулся из последнего заграничного похода в Россию. Он все еще числился сверхкомплектным: вакансий не открывалось и не предвиделось. Поначалу, пока это было для него в новинку, Рылеев с удовольствием предавался традиционному течению мирного быта воинской части, стоящей в провинции: пирушкам, поездкам в ближайший уездный городишко, танцам, ухаживаниям за барышнями — правда, и в танцах, и в ухаживаниях успеха не добился. Два раза дрался на дуэлях, обе окончились бескровно, но доставили немало острых ощущений. Однако мало-помалу все это отошло на задний план, его жизнь наполнилась новым содержанием, и сейчас, оглядываясь на прошлое, он видел, что стал совсем другим человеком, чем был всего два-три года тому назад.

Он размышлял о том, что же послужило причиной перемены, и приходил к выводу, что все вместе и ничто в отдельности.

Еще в корпусе он приохотился к чтению и начал собирать библиотеку, с годами менялся только характер книг, которые он покупал: в корпусе самым ценным своим приобретением он считал жизнеописание Суворова, в прошлом году — сочинения Державина и Дмитриева, а теперь — купленный месяц назад в Острогожске «Дух законов» Монтескье.