Страница 18 из 65
Рылеев заехал в штаб, там был только дежурный — поручик Гардовский.
— Все на учениях, — сказал Гардовский. — Как придет Петр Онуфриевич, доложу о вашем возвращении, будьте спокойны, идите отдыхайте.
Рылеев вошел в палатку, сбросил сапоги и завалился на кровать.
Вскоре пришел Мейендорф, красный и мокрый от жары.
— Ох и погонял нас сегодня Петр Онуфриевич! — сказал он, отдуваясь.
— Зачем столько мучений, и главное — безо всякой надобности, — ответил Рылеев.
Мейендорф опешил:
— Как без надобности? Приказ: производить ежедневные учения.
— Зачем?
— Как зачем? Вдруг приедет командир бригады с инспекторским смотром или даже сам государь!
— Только из-за этого убивать целые дни? Мучить людей? Не вижу в этом смысла. Когда готовились к боям, в учении был смысл — «трудно в учении, легко в бою», теперь же война кончена.
— Война войной, но распоряжения начальства мы обязаны выполнять.
— А если распоряжение лишено здравого смысла?
Мейендорф поднял вверх палец и назидательно произнес:
— Мы обязаны не смысл искать в распоряжениях начальства, а неукоснительно и точно выполнять их.
— Но я не могу не думать о смысле, и когда не вижу его, то не могу и исполнять, я не кукла, а человек.
Мейендорф покачал головой.
— Ох, трудно тебе будет служить, Кондратий Федорович, с такими взглядами на службу…
7
В начале декабря бригада вернулась в Россию. Перезимовали в деревнях в пограничной с Пруссией Виленской губернии, затем получили распоряжение военного министерства о перемещении бригады в центральную Россию, в Воронежскую губернию.
Офицеры были рады новому походу. Он вносил разнообразие в надоевшую монотонную жизнь, и, кроме того, на новом месте, надеялись они, будет веселее, чем в глухих литовских деревнях.
Бригада со всем обозом двинулась по назначенному маршруту. На путь до места назначения было положено четыре-пять месяцев с месячной стоянкой в середине маршрута.
Рылеева Сухозанет назначил батарейным квартирьером, и Кондратий Федорович без сожаления покинул деревню, в которой жил, и еще до выступления всей бригады выехал к месту новой дислокации.
Конечным пунктом маршрута был обозначен Острогожский уезд, и в апреле 1817 года Рылеев приехал в Острогожск — небольшой чистый городок с белым собором, просторной базарной площадью, крепкими домами, среди которых многие были каменные и двухэтажные. К каждому дому примыкал сад.
Когда Рылеев в сопровождении фельдфебеля и двух ездовых солдат въехал на центральную — Вознесенскую улицу, его окутал аромат цветущих вишен и молодой зелени.
«Что за прелесть этот Острогожск, — подумал Рылеев, — хорошо бы здесь остаться».
А тут как раз улица вывела к берегу реки, которая вся сияла под солнечными лучами. Невдалеке в нее впадала другая река, поменьше. На берегу, над водой, возвышались могучие, розовеющие первой листвой дубы.
На улицах было полно народа. Прогуливались барышни, некоторые из них искоса бросали взгляды на Рылеева, и он невольно старался выглядеть эдаким молодцом, бывалым воином.
Проезжая мимо торговых рядов, Рылеев приметил книжную лавку.
Все больше и больше нравился ему этот городок, и к штабу бригады он подъехал в приподнятом настроении.
Однако в штабе ему сказали, что его батарее назначено местопребывание в слободе Белогорье в восьмидесяти верстах от Острогожска. Правда, адъютант бригадного командира, заметив огорчение на лице Рылеева, сказал, что слобода Белогорье большая, ничуть не меньше Острогожска, в окрестностях проживают многие помещики и что там стоять ничуть не хуже, чем в уездном городе.
На следующий день батарея Рылеева подошла к Острогожску. В походном строю, с музыкой и знаменами прошли по улицам до полкового двора.
Офицеры окружили Рылеева, делясь между собой первыми впечатлениями.
— Хорош городок!
— А барышни какие!
— Тут скучать не будешь.
— Кондратий Федорович, давайте скорее билеты на квартиры, только мне, чур, квартиру с хорошенькой хозяюшкой, — протянул руку Миллер.
— Хитрый какой! — засмеялся Косовский. — С хорошенькой хозяйкой билет будем разыгрывать по жребию.
— Не ссорьтесь, товарищи, — сказал Рылеев. — Острогожские красавицы не для нас: мы следуем далее, в слободу Белогорье.
Общий разочарованный вздох был ему ответом.
— Эх, черт! Значит, господа, веселая зима — мимо нас.
— Когда выступаем?
— Послезавтра утром.
— Ну, ладно, хоть день наш. «Стукнем чашу с чашей дружно! Нынче пить еще досужно…»
Подошли офицеры других рот, нашлись знакомые, пошли объятья, расспросы, и скоро стало ясно, что назревает большая пирушка.
Сухозанет, которого на вечер пригласили к бригадному генералу, просил:
— Господа, прошу вас не как начальник, а как товарищ, чтобы к послезавтрашнему утру все были в порядке. Очень прошу вас…
Вечером того же дня Рылеев выехал в Белогорье.
Слобода Белогорье была, конечно, поменьше Острогожска, но назвать ее глушью было бы грешно. В самой слободе и окрестностях насчитывалось несколько помещичьих домов, куда офицеры были тотчас же приглашены и приняты с самым искренним радушием и гостеприимством. Особенно тепло их принимали в доме генерал-майорской вдовы Анны Ивановны Бедраги. Ее сын — подполковник конно-егерского полка, сослуживец и соратник легендарного Дениса Давыдова, Михаил Григорьевич Бедрага — сейчас жил в доме матери, залечивая рану, полученную при Бородине. Он знал наизусть и охотно читал стихи своего приятеля — поэта-партизана, в том числе и многие, нигде не напечатанные, предназначенные, так сказать, для устного бытования.
Но Рылееву и в Белогорье не пришлось надолго задержаться: осенью, при распределении на зимние квартиры, которых в слободе оказалось недостаточно, взвод Мейендорфа получил назначение зимовать в слободе Подгорное, за шестьдесят верст от Белогорья.
Прощаясь с товарищами, сочувствующими уезжающим в неведомую глушь, Рылеев бодро сказал:
— Зато от фрунта на зиму я освобожден, а вас Петр Онуфриевич погоняет.
Хотя Рылеев и надеялся избавиться от фрунта вдали от ротной штаб-квартиры, но все же ехал в Подгорное с сожалением. К тому же и Мейендорф не был тем человеком, чье общество привлекало Рылеева.
8
Слобода Подгорное стояла на оживленном Богучарском тракте и представляла собой обычное украинское село. В ее центре, как положено, возвышалась церковь, базарную площадь окружали каменные лабазы и несколько каменных домов местных богатых купцов, а дальше, вдоль берега мелководной, в жаркие летние месяцы превращавшейся в ручей Россоши тянулись улицы с белеными хатами под золотистыми соломенными крышами, с хлевами, огородами, садочками. Здесь, в Острогожском уезде, центральная Россия сходилась с Украиной, и русские жили вперемешку с украинцами.
Мейендорф занял комнату в купеческом доме, Рылеев предпочел поселиться в хате, но зато жить одному.
Хата быстро приобрела тот вид, который приобретало любое жилище Рылеева, как только он поселялся в нем. На столе, на окнах, на лавках раскладывались книги и бумаги, покрывавшиеся пылью, потому что Федору строго запрещалось трогать что-либо и путать, и он, подметая пол, обходил все лавки и стулья, на которых было сложено что-либо «письменное».
Дня через два Рылеев решил, что пора навестить Мейендорфа.
Поручик устроился с большими удобствами, чем Рылеев, поскольку его хозяин-купец тянулся за господами и дом велся по-городскому.
— Видно, нам стоять тут долго, — сказал Мейендорф, — надо обживать место. Я своего купца и его почтенную половину спрашивал об окрестных помещиках. Некоторые проживают в своих имениях и зиму. С нашей стороны было бы невежливо им не отрекомендоваться. Как, Кондратий Федорович, не приступить ли нам к визитам с завтрашнего Дня?
— Что ж, можно и с завтрашнего.