Звезда надежды

О боже! Как много нужно всего, чтобы обмундироваться!

Мундирный кафтан, или попросту называемый мундир, темно-зеленого сукна (сукно, конечно, хорошего качества), двубортный, с пуговицами красной меди, с светло-оранжевой тесьмой-басоном по воротнику. Мундирных кафтанов требовалось иметь по крайней мере два.

Сюртук для ношения вне службы.

Трое форменных панталон того же темно-зеленого сукна, что и мундир, с пришитыми кожаными крагами, застегивающимися на шесть медных пуговиц.

Жилетки для поддевания под мундир — три, для разной погоды.

Рейтузы для верховой езды с кожаной нашивкой — леей на заду.

Шинель со стоячим воротником. Шинель, кроме того, важно у кого шить, ибо умелый, а потому дорогой портной, не нарушая положенных форм, создавал произведение искусства, а обычный делал шинель, похожую на армяк.

Шарф офицерский — для не имеющих георгиевских наград — полагался с серебряной нитью.

Кивер в конной артиллерии отличался от прочих большим развалом кверху и выгнутостью с боков. Герб на кивере — медный — двуглавый орел, сидящий на двух перекрещенных пушках. Султан — черный, волосяной, кишкеты — витые шнуры, опоясывающие кивер, — серебряные.

Конфедератка для летнего учебного строя, тулуп для зимы, сапоги…

Не говоря уж о лошади и полном комплекте сбруи…

Но даже если лошадь пока взять казенную, обмундирование будет стоить не менее полутора тысяч.

Рылеев понимал, что матушка дать ему таких денег не в силах. Остается обратиться к отцу.

Правда, отец уже три года не отвечал на его письма, но Рылеев знал, что он жив-здоров, служит в той же должности управляющего украинскими имениями княгини Голицыной и живет в своем доме в Киеве.

В последний раз отец приходил в корпус навестить сына с приятелем-генералом, много и громко говорил, от него пахло вином. Рылееву, не избалованному отцовскими посещениями, тот день очень запомнился. Было это три года назад. Более отец, если и приезжал в Петербург, в корпусе не появлялся.

Но тогда Рылеев, наоборот, думал, что теперь-то он часто будет видеть отца.

Федор Андреевич подробно расспросил сына про занятия, какие у него баллы, что какой учитель спрашивал, какие книги сын читал, и когда узнал, что сын учится хорошо и большой охотник до книг и даже потратил на покупку книг деньги, что подарил ему на пасху маменькин благодетель Петр Федорович Малютин, то сказал с большим жаром:

— Учись, сын. Ученье — свет, неученье — тьма. Я ничего не пожалею для этого, никаких денег. Вот тебе десять рублей на книги. Больше с собой нет. Я ужо пришлю из гостиницы. Ты пиши о своих нуждах. На баловство ни копейки не получишь, а на дело — сколько надо, я не поскуплюсь…

После долгих сомнений и размышлений Рылеев решил, что при теперешних обстоятельствах он может обратиться к отцу с просьбой.

Обдумывая письмо отцу на уроках, на гимнастике, на строевых занятиях, в столовой, в свободные вечерние часы и уже лежа в постели до того мгновенья, пока не заснет, Рылеев мысленно писал и переписывал это такое важное для него и для отца письмо.

Надо было написать так, чтобы отец узнал, каковы мысли и жизненные правила сына, чтобы, прочтя письмо, он мог сказать: «Мой сын вырос достойным человеком».

«Дражайший родитель!

Вот уже почти три года, как не имею я об Вас никаких известий. Много писал писем, но не получал на оные ни одного ответа. Конечно, болезнь или какое-нибудь другое злосчастное обстоятельство, думал я, Вам то воспрещает; старался осведомиться об Вас; был у генерала Сергеева, который принял меня как родного сына и успокоил в рассуждении Вас… Но нужда снова меня принудила взяться за перо…

Отечество наше потерпело от врага вселенной, нуждалось в воинах, кои и были собраны. Из нашего корпуса были нынешний год три выпуска, в кои выбыло кадет до 200; да ныне выходит человек 160…

Мои лета и некоторый успех в науках дают мне право требовать чин офицера артиллерии, чин, пленяющий молодых людей до безумия, и который мне также лестен, но ни чем другим, как только тем, что буду иметь я счастие приобщиться к числу защитников своего отечества…

Почему, любезный родитель, прошу Вашего родительского благословения, так и денег, нужных для обмундировки. Вам небезызвестно, что ужасная ныне дороговизна на все вообще вещи, почему нужны и деньги, сообразные нынешним обстоятельствам… По крайней мере тысячи полторы; да с собою взять рублей до пятисот, а не то придется ехать ни с чем.

Надеюсь, что виновник бытия моего не заставит долго дожидаться ответа и пришлет нужные мне деньги…

В заключение, поздравляя Вас с наступающим Новым годом и желая Вам всяких благ, остаюсь покорнейшим Вашим сыном

Рылеев очень надеялся на силу своего красноречия, но ответ — на этот раз скорый — пришел совсем не такой, какого он ожидал.

С огорчением читал он отцовский ответ. Мало того, что отец не понял его, он обвинил сына в притворстве и корыстолюбии.

«Ах, любезный сын! — писал Федор Андреевич. — Сколь утешительно читать от сердца написанное… Напротив того, человек делает сам себя почти отвратительным, когда говорит о сердце и обнаруживает при том, что оно наполнено чужими умозаключениями, натянутыми и несвязными выражениями, и, что всего гнуснее, то для того и повторяет о сердечных чувствованиях часто, что сердце его занято одними деньгами… Но надобны ли они ему действительно или можно и без них обойтиться?

И ежели я твой родитель, то должен ты из сыновнего уважения, вступая в новое для тебя поприще, не размышляя ни о чем другом, прежде всего броситься в отцовские объятия и верить благонадежно тому, что он с лучшею противу всякого другого благодетеля твоего горячностию приимет, обнимет и благословит по возможности!

Да и приятнее ему будет видеть тебя, вместо двух дорогостоящих, в одном и от казны даемом мундире, и буде ты приедешь теми деньгами, которые на проезд тоже казна жалует… И довлеет ли тебе только одному не пользоваться толикими щедротами от общего нашего отца!..»

Рылеев понял, что его мечте о своем мундире не суждено сбыться…

Матушка тоже была расстроена. Она все-таки надеялась, несмотря на все прежнее, что на этот-то раз Федор Андреевич изменит своему обыкновению и скупости и снабдит сына необходимой суммой, ведь так давно они ни с чем не обращались к нему…

— Ладно, маменька, не печальтесь, — утешал ее Рылеев, — нынче во всем выпуске ни у кого своих мундиров нет, и я обойдусь казенным. К отцу, конечно, придется заехать, поклониться. А на деньги его я не льщусь…

Матушка все же, собрав крохи, к отъезду сына купила шарф получше, белья теплого. Долго прикидывала, кого бы послать с сыном для услуг: рылеевских крепостных отец давно продал, из Батова, когда там всего-навсего восемнадцать работников, никого не возьмешь. В конце концов Настасья Матвеевна остановилась на дворовом Федоре Павлове.

— Хоть он не так расторопен, поскольку уже в годах, зато верный и основательный человек, — говорила она сыну. — А если отец вдруг денег даст, сможешь взять наемного, коли Федор не угодит…

Из почти ста выпускников всего десять человек получили назначение в конную артиллерию: кроме Рылеева, Федя Миллер, Зигмунтович, Егоров и еще шесть человек из другого класса, с которыми Рылеев близкого знакомства не вел.

Фролов, как большинство выпуска, вышел в армейскую пехоту.

Последняя неделя пребывания в корпусе, пока ожидали официального приказа о присвоении офицерского чина, была неделей бесконечных разговоров о будущем, построения планов, пересказов узнанного от родных и знакомых об армейской службе, о порядках в заграничной армии, поскольку выпускали кадет в части действующей армии, находившейся за границей.

Но в то же время эта неделя была неделей прощания с корпусом.

Многие из выпускников пробыли в корпусе более десяти лет. Придя сюда несмышлеными малышами и прожив здесь пору сознательного детства, отрочества и юности, они покидали его почти взрослыми людьми. Все радости и горести были связаны у них с корпусом. Новое, конечно, манило, но и пугало своей неизвестностью. Прежнее же стало перед разлукой милым и дорогим своей знакомостью и привычностью.