Звезда надежды

«Видение на берегах Леты» настроило корпусных поэтов на сатирический лад. Рылеев написал свою сатиру на современных поэтов — «Путешествие на Парнас». В ней досталось тем же староверам, в том числе и Геракову.

Но, испробовав сатирический жанр, Рылеев не мог остановиться на одном «Путешествии». Ту же тему он продолжил в «Послании к Фролову». Фролов ответил ему тоже стихотворным посланием и сочинил басню «Мужик». Тогда Рылеев написал басню «Гусь и Змия». В соревнование вступил Боярский, он разразился тремя эпиграммами. Боборыкин пыхтел-пыхтел над подписью к портрету, но, не сладивши с рифмами, сочинил притчу в прозе. И затем басни, эпиграммы, послания, сатиры посыпались как из рога изобилия. Все окружающее вдруг повернулось к кадетам (или, вернее сказать, было повернуто ими) своей смешной стороной. Какой-то бес насмешливости и язвительности вселился в них: товарищи, преподаватели, случаи корпусной жизни стали поводом для неуемного заразительного смеха.

И даже самые тихие, самые благоразумные, самые робкие поддались общему настроению.

Умер старший повар Кулаков, много лет проработавший в корпусе. Рылеев сочинил шуточную поэму на его смерть, в которой изобразил, какими должны были бы быть торжественные поварские похороны: в его описании похорон за гробом сослуживцы-повара шли с кастрюлями и чумичками.

Поэма называлась «Кулакиада», и кадеты считали ее очень остроумной.

Заканчивалась она обращением к Боброву:

Тщательно переписанную «Кулакиаду» подсунули Боброву, положив на место рапорта, с которым он ежедневно ходил к директору корпуса.

Никто, собственно, не представлял себе, каков будет финал подготовленной комедии, никто не ждал чего-то определенного. Конечно, само собой подразумевалось, что грянет гроза, расследование и наказание — карцер или какая-нибудь другая кара. Но до карцера кадеты надеялись насладиться так, чтобы воспоминания об этих веселых минутах оказались сильнее неминуемых неприятностей.

Но то, что они увидели, совершенно не соответствовало их замыслам.

Бобров вышел от директора понурый и расстроенный, в одной руке он нес лист с переписанной на нем «Кулакиадой», в другой держал синий застиранный платок. Он тихонько всхлипывал и вытирал платком слезы.

— За что?.. За что опозорили? — бормотал он. — Ведь до чего додумались: в стихи вставили… Теперь и на глаза людям показаться стыдно. Э-эх…

Грустным взглядом он посмотрел на кадет, покачал головой и, заплетаясь ногами, пошел в свою комнату.

Корпусные коридоры наполнил переливчатый звон колокольчиков, призывающих на уроки. Кадеты потянулись в классы.

Рылеев пошел со всеми, но перед дверьми класса остановился и, решительно повернувшись, побежал назад.

— Ты куда? — окликнул его Фролов.

— Надо.

В конце коридора показался Железников. Проводив взглядом Рылеева, он удивленно пожал плечами и вошел в класс.

Рылеев остановился перед приоткрытой дверью комнаты, в которой жил Бобров. Просунул голову.

Андрей Петрович сидел, забившись в угол диванчика, и плакал, утирая слезы и сморкаясь в платок.

— Чего тебе, мошенник? — увидя Рылеева, спросил он, всхлипнув.

— Андрей Петрович, это я сочинил…

— Ты? — Бобров оцепенел.

— Я, Андрей Петрович.

Бобров покраснел, тяжело задышал, хватая воздух ртом.

Денщик протянул ему стакан с водой, Бобров отстранил его.

— Ты, ты, ты!.. — запнувшись, он вскочил на ноги, побежал по комнате, наткнулся на стол, чуть не опрокинув его, наподдал ногой стул и закричал. Рылеев никогда не слышал, чтобы Бобров так кричал.

— Разбойник! Каторжник! Совести у тебя нет! Карцер по тебе плачет!

Он раскраснелся, расстегнутый мундир разлетелся, и из-под него выбилась старая исподняя рубашка с заплатой, обметанная крупными и крепкими солдатскими стежками.

— Андрей Петрович, упеките меня в карцер на неделю, на месяц, только простите.

— И упеку! — Бобров взял стакан с водой, отпил немного, вздохнул, допил стакан до дна и почти успокоился. — Нет, ты скажи: за что? Я только желаю знать, за что ты меня, разбойник, осрамил!

— Простите, Андрей Петрович. Я же не хотел вас обидеть. Это же комическая поэма — бурлеск. Все бурлески так пишутся, нарочно, чтобы смешно было…

— Не над всем смеяться можно… Ни я, ни Кулаков, царствие ему небесное, не заслужили того, чтобы над нами смеялись… Повар он был замечательный. Какой горох при нем был! А картофель! Унес в могилу секрет. Сколько ни старались наши повара, а не могут по-настоящему стереть картофель, чтобы с ложки не тек, а сползал… Нет, не могут!.. Ты садись на стульчик, в ногах правды нет, — кивнул он Рылееву. — Садись.

Рылеев сел.

— А какой человек хороший был Кулаков, — продолжал Бобров. — Честности удивительной… О вас заботился… Заболел, говорю ему: «Иди, Васильич, ложись, отдохни», а он мне: «Обед надо довести… Как же без обеда…» Так и не пошел… Так у плиты и помер… Разве над этим можно смеяться?

— Нельзя.

— На́ вот твое сочинение. — Бобров брезгливо кинул Рылееву листки с «Кулакиадой» и плюхнулся обратно на диван.

Рылеев взял поэму и тут же порвал ее.

Бобров смотрел на него уже одобрительно.

— Ну, ладно, ладно. Иди сюда, садись рядом. Я всегда знал, что ты хороший кадет. — Он всхлипнул еще раз и обнял Рылеева. — Вот что я тебе скажу, Рылеев, и, придет время, припомнишь мои слова. Сам скажешь: «Правду говорил старый Бобёр». Вот что я тебе скажу, Рылеев, брось ты эти глупости, стишки всякие. Литература — это вещь дрянная, и занятия ею никого к счастью не приводят.

8

В двенадцатом году ожидали досрочного выпуска, думая только об одном — как бы скорее попасть в действующую армию, в бой, а обо всем остальном как-то не думалось.

Теперь же выпуски подходили в свой срок, и заранее было известно, когда будут какие экзамены, когда последует приказ о присвоении офицерского звания, когда будет представление во дворце, и все приобрело более спокойный и трезвый облик.

Теперь уже приходилось задумываться и о прозаической стороне офицерской службы: о приобретении обмундирования, обзаведении нужной для будущей жизни посудой и тому подобными вещами.

Выходившего в полк кадета снабжали мундиром от казны. Но давали лишь один комплект, так что один и тот же мундир приходилось носить повсюду — и в пир, и в мир, поэтому он довольно быстро обтрепывался, да и материя, из которой он шился, бывала далеко не лучшего качества.

Белья тоже выдавали один комплект. Поэтому белье да и многие другие мелочи приходилось покупать.

Кому же не на что было все это купить, тех выручал Бобров. Он все свое жалованье тратил на выходное приданое для бедняков: три перемены белья, две серебряные столовые ложки и четыре чайные.

— Когда товарищ зайдет, чтобы было у тебя чем дать щей хлебнуть, — приговаривал он, — а к чаю могут зайти двое и трое, так вот, чтобы было чем…

Приданое от Боброва принимали без обиды, потому что знали — от чистого сердца дает.

Кто мог, обмундировывались целиком за свой счет. Но обмундирование стоило дорого, и счастливцев, щеголявших в ладно пригнанных мундирах и тонких, но теплых шинелях, приходилось на выпуск один-два человека.

Кадет выпускали в разные роды войск: и в пехоту, и в кавалерию, и в артиллерию, и в инженерные войска, рассудив, куда кто более достоин и к чему проявляет склонность.

За год, за два до выпуска кадеты уже выбирали, куда они пойдут, и в соответствии с этим учились, потому что назначение зависело от успехов в тех или иных науках.

Наиболее подготовленных определяли в конную артиллерию. Чтобы добиться этого назначения, приходилось последние два-три года много и серьезно учиться. Рылеев рассчитывал, что по своим успехам он может быть артиллеристом, и поэтому, думая об экипировке, составил перечень обмундирования конноартиллерийского офицера.