Страница 4 из 131
— Вы знаете молодого Анри, того юношу, который отправился разыскивать короля?
— Красивый мальчик, — ответил герцог-архиепископ. — Он недавно принят на службу к графу Коменжу. Хорошо воспитан, учтив, о нём очень хорошо отзываются, думаю, в скором времени дамы обратят на него внимание.
— Уже обращают.
— Я не вижу в нём ничего необыкновенного, может быть, только то, что он разговаривает с братом Жаном на латыни. И это меня удивляет.
— Он — мой... — Бернар замолк.
— Если случайно этот юноша является вашим родным сыном, — сказал герцог-архиепископ, — я не стану судить вас строго. Таким людям удаётся добиться многого. В Европе их полно.
— Как я хотел бы этого!
— Незаконнорождённый ребёнок не является бесчестьем для отца.
— Но является таковым для матери, — с горечью сказал Бернар.
— К сожалению, это так. Но в конце концов, среди простых людей... — не зная, что сказать, он пожал плечами. — Возможно, из-за того, что они живут рядом с животными. Раньше мне часто приходилось отпускать грехи крестьянским девушкам. Ведь нельзя сказать, что они нехороши собой или не могут вызвать страсть у мужчин. И я понимаю, как тяжёл их крестьянский труд, как безрадостна и тосклива их жизнь и почему они с такой готовностью открывают свои объятия молодому хозяину, а иногда и не очень молодому.
— У меня есть племянница, ваше преосвященство. Мать Анри — не деревенская красотка.
Герцог-архиепископ бросил на него испуганный взгляд, полный сочувствия, с болью понимая, чего стоит этому гордому человеку сделать столь невероятное признание.
— Я очень опечален и удивлён. Мадам Изабель! Даже не могу себе представить, как могло произойти такое! Вы — не отец этого юноши. Но дядя и племянница! Это же кровосмесительство!
— Когда я сказал, что мне хотелось бы иметь Анри своим сыном, я имел в виду не это. Не надо представлять дело хуже, чем оно есть на самом деле. Я не в этом хотел вам признаться. Я уже давно исповедался священнику относительно той роли, которую сыграл во всём этом деле.
— Вы исповедовались? — герцог-архиепископ нервно перебирал епитрахиль.
— Мне было стыдно. Я знал, что тайна исповеди будет соблюдена.
— Доверьтесь другу и французскому дворянину, — сухо произнёс герцог-архиепископ, — или лучше прекратим этот разговор. — Он снял епитрахиль и сунул её за пояс. Затем снова потянулся к бокалу.
У Арманьяка, который уже выболтал самое страшное, впутав в свою историю племянницу, не было другого выбора, кроме как продолжить свой рассказ.
— Тогда я расскажу вам, как своему другу и как дворянину, который не сделает ничего, что могло бы пойти во вред королевской семье.
— Я никогда ничего не делаю кому-либо во вред.
— И ещё как смелому человеку, который бы не хотел, чтобы мой необузданный племянник убил юного Анри.
— Я не думаю, чтобы он так возненавидел этого юношу. Мне кажется, он не очень-то и смотрел на него, когда тот принёс жаровню. У меня создалось впечатление, что всё его внимание было отдано кормилице наследника.
— Кормилица, о которой вы говорите, — сказал Арманьяк, — как то и требуется и что все, кроме вас, заметили, является обладательницей необыкновенно больших и белых грудей. Жан тут же загорелся и от охватившей его страсти весь содрогнулся, и притом его взгляд упал на Анри. Лицо его потемнело, он судорожно вздохнул. Я уверен, что в ту секунду, хоть он и был охвачен страстью, но всё же успел уловить сходство между ним и моей горячо любимой сестрой.
— Сёстры не могут быть уж слишком горячо любимыми, друг мой.
— Нет? Разве нет?
Глава 4
— Возможно, от внимания вашего преосвященства, соблюдавшего обет безбрачия, ускользнул тот факт, что лет десять назад женская мода, особенно пышные юбки могли легко скрыть состояние женщины, — не без лёгкого ехидства произнёс Бернар д’Арманьяк.
— Не злитесь, Бернар, не нужно тыкать меня носом в мой обет безбрачия. Возможно, от вашего внимания и ускользнуло, что священник всю свою жизнь обречён сидеть и слушать признания в самых различных человеческих слабостях. И я не могу сказать, что не имею никакого представления об изменениях в женской фигуре при беременности, а также о женских ухищрениях, направленных на то, чтобы их скрыть.
— Анри не должен был родиться.
— Но Господь рассудил иначе.
— К моему стыду и стыду дома Арманьяков.
— Юный Анри скорее делает честь вашему дому, а не позорит его. Хотя я могу себе представить, в насколько сомнительное положение ставит его существование мадам Изабель.
— Она даже не подозревает о его существовании.
— Вы хотите сказать, что мать не знает собственного сына?
— Да, это так. Изабель не знает, что у неё есть сын.
— Возможно, такие вещи и случаются, хотя я за свою жизнь никогда о подобном не слышал. — Глаза его сузились. — Я знаю, почему вы это сделали. Расскажите мне, как это случилось. Жаровня?
И Бернар д’Арманьяк начал свой рассказ.
В хаосе междоусобиц, калечивших и дробивших Францию, соседствующие провинции Арманьяк и Фуа постоянно враждовали. Часто между ними вспыхивали войны. В более благополучном и стабильном королевстве это посчитали бы гражданской войной, и междоусобицы были бы моментально прекращены как нарушение порядка в стране. Однако слабость короля, которому они оба присягали в верности, приводила к тому, что граф Гастон де Фуа и граф Жан д’Арманьяк могли воевать друг с другом, разоряя соседние города, без какого-либо вмешательства со стороны центральной власти. Центральной власти попросту не существовало. Но время от времени возникала угроза того, что английским завоевателям, хозяйничающим в соседних областях уже в течение четырёх поколений, своих территорий покажется мало и они станут расширять их, постепенно поглощая всю Францию. Эта угроза заставляла враждующих заключать перемирие. В любой части Франции при возникновении непосредственной угрозы эти самые задиристые и непокорные из европейских дворян на какое-то время объединялись, чтобы спасти свои шкуры.
В один из таких опасных периодов англичане из Гиени, граничившей как с Фуа, так и с Арманьяком, начали похищать молодых француженок-крестьянок и силой принуждали идти к себе на службу французских крестьян, случайно нарушивших спорную границу. И тогда Гастон де Фуа сел верхом на белого коня, со столь же длинной, как и у него самого, родословной, и появился у стен Лектура, прося разрешения войти в столицу своего «кузена» графа д’Арманьяка. При угрозе со стороны англичан Арманьяк вспомнил, что и он, и Фуа являются членами королевского дома Франции, соверенами дома Лилий.
— Но он пришёл со слишком большой свитой, — недовольно сказал Арманьяк. Арманьяк стремился к союзу и был готов к переговорам. Однако он не ожидал столь явной демонстрации дружественной мощи. В узкое окошко, расположенное над самым подъёмным мостом, он видел за решёткой из толстых железных прутьев, преграждающих путь на мост, стройные ряды рыцарей и воинов человека, чьей дружбы он хотел, но чьего грозного вида теперь испугался. — Какие слова вы мне приписали, когда послали ему письмо, любезный дядюшка Бернар?
Старшему Арманьяку казалось унизительным подчиняться приказам своего племянника, но судьба распорядилась так, что по рождению именно Жан стал во главе дома Арманьяков, а не его дядя. Бернар на коленях вместе с другими вассалами поклялся в верности своему племяннику и господину.
— Я написал то, что ты просил меня, Жан. Если бы ты не поленился выучиться грамоте, то смог написать это письмо сам или хотя бы прочесть его.
— Я просил тебя написать ему, что он негодяй, но, поскольку у нашего порога стоят английские войска, я готов забыть наши разногласия на какое-то время. Ты так и написал?
— Немного в других выражениях, но примерно это.
— Так зачем он привёл сюда своё войско?
— Я думаю, что он демонстрирует невероятное благоразумие, — засмеялась Изабель. Никто, кроме Изабель, не смел смеяться в присутствии графа Арманьяка. На кухне дворца шептались, что граф ничего не ест, если его сестра не присутствует за столом, и что он всегда мрачен и зол, если она выезжает на прогулку за стены замка, оставляя его в одиночестве.