Страница 3 из 131
Наследный принц Людовик завопил, тени исчезли, и довольная повитуха опустилась на стул под радостные крики находившихся в комнате женщин.
— Ну и головища у него, — сказала она не без гордости. — Вытащить такую, не повредив младенца и не убив матери — это истинное искусство. А теперь живо принесите сюда для королевы жаровню с углями, и самую большую.
Прибежал паж, держа в руках раскалённую жаровню, но, прежде чем ему позволили войти в спальню, Бернар д’Арманьяк, один из советников короля, остановил его у дверей и, заставив открыть крышку, начал ворошить угли своим кинжалом. Видя, что герцог-архиепископ, пришедший сюда, чтобы совершить печальный обряд, с удивлением смотрит на него, Арманьяк объяснил:
— Ваше преосвященство, я знаю, что иногда такие жаровни могут быть использованы самым неожиданным образом.
— Но ведь королева только что родила! — воскликнул паж. — Это мальчик, наследник!
— Слава Господу, — прошептал герцог-архиепископ. Он был счастлив, что предстоят крестины, а не похороны. — Благодарю тебя, Всевышний, от имени Франции.
Как было бы хорошо, думала королева, если бы король Карл пренебрёг своей охотой и находился бы сейчас рядом с ней, с ней и их сыном, который кричал так громко и энергично. Этот ребёнок будет жить.
Глава 3
Королевский отпрыск будет жить, в чём не сомневались его предки со своим более широким восприятием времени и пространства, иначе они не вернулись бы на землю, чтобы принести свои дары, хотя не все подношения были столь желанны. Но среди ухаживающих за ним живых с их ограниченным жизненным опытом такой уверенности не было. Первые громкие крики сменились тревожным забытьём. Молодая кормилица, расшнуровавшая свой корсет, поддерживающий большие, белые налитые молоком груди, вызвавшие шёпот восхищения у мужской части придворных, собравшихся в спальне, расплакалась от досады, когда младенец отказался сосать. Его многообещающая активность в первые минуты жизни сменилась непонятной вялостью и сонливостью. Это человеческое существо нуждалось в питании, — только головка у него была крупной, пожалуй, даже чересчур крупной. Остальные части тела были маленькими и слабыми, особенно кривые тоненькие ножки. Однако он молча отворачивался от груди, ни за что не желая сосать.
— Этот мужчина ничего не понимает, — сказал граф Жан д’Арманьяк, — это юноша холодный и бесстрастный. — Граф Жан был главой великого дома Арманьяков. Он обращался к своему дядюшке, тому самому, который с такой подозрительностью ковырял кинжалом в углях жаровни: — Я бы показал юному принцу, как это делается.
— Да уж, не сомневаюсь, — неприязненно произнёс Бернар. Эти двое весьма друг друга недолюбливали.
Позвали другую кормилицу, но результат был тот же, и когда через несколько часов, уже ближе к утру, младенец всё ещё пребывал в этом полулетаргическом состоянии, стали опасаться, что ребёнок умрёт от слабости. Тогда герцог-архиепископ решил его немедленно крестить.
— Думаю, не будет большим грехом немного подогреть воду для крещения, — сказал он брату Жану. — Поставьте воду на огонь и снимите её, когда она станет такой же, как температура тела. Таков уж мой удел — крестить младенцев в подобном состоянии.
Брат Жан немного разбирался в медицине.
— Ваше преосвященство опасается судорог или того, что он подавится языком? Это случается при падучей болезни.
— Кто его знает, — ответил прелат. — Когда они так малы и слабы, трудно что-либо сказать. Но в любом случае, кому понравится, когда на темечко неожиданно плеснут холодной водой?
— Упаси Господи! — с ужасом ответил тот. Темечко у брата Жана было выбрито и блестело как у младенца. Холодная ванна вызвала у бедняги дрожь и отвращение, но он смиренно считал это своей жертвой Господу за тех грешников, которым, к их счастью, можно было ванны и не принимать. Ему было бы больно видеть, как на пульсирующее темечко малыша поливают холодной водой.
Принца окрестили Людовиком. И неизвестно, то ли этот священный обряд вызвал столь резкую перемену — в чём был убеждён брат Жан, то ли прошло какое-то время, необходимое для адаптации ребёнка к этому миру, а может быть, как считала повитуха, всему причиной соль, попавшая во время церемонии ему на язычок и вызвавшая у него жажду, но ребёнок снова громко закричал и, открыв свой розовый ротик, жадно впился в круглую белую грудь, упираясь в неё кулачками, и начал жадно сосать. Довольная кормилица зацокала языком и улыбнулась — её репутация была спасена, будущее обеспечено. Теперь на неё будет спрос у знатных молодых мамаш до тех пор, пока её муж-крестьянин, мужчина отменного здоровья, будет продолжать выполнять свои супружеские обязанности.
Теперь герцог-архиепископ обратил своё внимание на королеву Марию. Она уже немного порозовела, волосы её убрали, и она отдыхала под покрывалом, вышитым золотыми лилиями.
— Ваше высочество, должно быть, счастливы, — сказал он. — И его высочество, король, который вскоре будет здесь, тоже. К нему уже послали гонца, чтобы сообщить о счастливом событии. Посланный — очень быстрый и надёжный юноша, он способен совершить даже невозможное.
— Ему понадобится это качество, чтобы найти короля. Мой бедный супруг всегда сбивается с пути, когда охотится, и ему никогда не удаётся хоть что-нибудь подстрелить.
— Его спутники проследят за тем, чтобы королевские стрелы попали в цель.
Над королём вечно смеялись, когда он возвращался с охоты с благородным оленем или целой тележкой жирных фазанов, хотя стрелком он был никудышным и всегда мазал. В истории за ним сохранилось прозвище «Карл, которого хорошо обслуживают».
Граф Жан д’Арманьяк вышел из комнаты ещё раньше, последовав за первой кормилицей, хоть и отосланной, но весьма соблазнительной. Герцог-архиепископ повернулся к Бернару, зная, что теперь он будет говорить свободно.
— Насколько я знаю своего племянника, — нахмурившись, произнёс старший Арманьяк, — сегодня вечером он сделает то, о чём говорил. Жан всегда вызывает у меня такое чувство, как будто я съел сдохшую рыбу, да ещё к тому же долго пролежавшую на солнце. Предлагаю пойти ко мне и Заказать бутылочку лучшего «Иппокраса» из королевских подвалов. Ваше преосвященство не желает присоединиться ко мне?
— Я немного устал, — ответил священник. — Лёгкое вино меня взбодрит. — Он не стал распространяться на ту тему, что Жан д’Арманьяк вызывает точно такие же эмоции и у него. Но сейчас ему ужасно хотелось узнать, почему Бернар, человек открытый и доверчивый, с таким усердием изучал содержимое жаровни.
За бутылкой вина он задал ему этот вопрос. Но Бернар, вспыхнув до корней волос, сказал:
— Герцогу я этого не скажу!
Будучи дипломатом, которому доверялись очень ответственные поручения, а также находясь в близких отношениях со многими высокопоставленными персонами, герцог-архиепископ считал своим долгом знать все тайные пружины, приводящие в действие французскую знать. И, будучи хорошим приятелем Бернара, он понимал, что лишь чувство глубочайшего стыда могло вызвать румянец на щеках Бернара д’Арманьяка.
Сидя в небольшой комнате в личных покоях Арманьяка, он сказал:
— Но вы можете сказать об этом другу, Бернар.
— Нет, ни герцогу, ни другу. Это позорная история.
Хитрость опытного дипломата и гордыня высокопоставленного священнослужителя, занимающего архиепископский трон, сменилась естественной добротой обычного священника. Он не мог спокойно сидеть и смотреть, как мучается угрызениями совести хороший человек.
— А могли бы вы сказать об этом священнику?
— Если вы сохраните тайну исповеди.
— Разумеется, раз вы этого хотите. — Он отодвинул бокал с вином и накинул на плечи смятую епитрахиль, которую он всегда носил с собой.
— Теперь можете говорить.
Сначала Бернар говорил неуверенно, как будто что-то в себе преодолевая. Затем речь полилась свободно, как будто он испытывал облегчение от того, что может кому-то открыть свою тайну.