Страница 11 из 148
— Какой славный юноша! — произнёс Оливье.
— Это молодой граф Малье, — сказала Тереза, — никто не знает, зачем его арестовали. Но его судьба решена: он бросил гнилую селёдку в лицо привратнику.
— Это, вероятно, неправда! — воскликнула Кларисса. — Мало ли что говорят, а наш привратник недурной человек! Не правда ли, маркиза, — обратилась она к проходившей мимо даме, — Гали ведь недурной человек?
— Конечно, это отец в сравнении с другими тюремщиками.
— Маркиза де Шуазель, — произнесла Кларисса, представляя ей Оливье, — это мой сын.
Оливье почтительно поклонился, а маркиза, поражённая аристократическим видом этого молодого рабочего, протянула ему руку, которую Оливье поцеловал с придворной учтивостью.
— Сын выдаёт мать, — сказала маркиза с улыбкой, — вас не зовут Дюран, вы принадлежите к нашему обществу. Я это знала с первой минуты, как вас увидела. Но не беспокойтесь, — прибавила она, видя, что Кларисса хочет что-то сказать, — я не хочу нарушать вашей тайны.
И, обратясь к Оливье, она объяснила, что его мать была совершенно права насчёт Гали, который хотя и грубый человек, но отличался добротой, позволял узникам принимать родственников, которые приносили им пищу и бельё.
— А главное, — продолжала она, — он позволяет нам гулять и забавляться здесь до ночи. Вы видите, как мы пользуемся его любезностью, — и она указала на несколько групп взрослых и детей, игравших в различные игры.
Кларисса была очень довольна оборотом, который принял разговор, и, желая удержать маркизу, сказала:
— Расскажите ему, пожалуйста, как вы проводите ваши вечера.
— Как, вы разве сами ему об этом ещё не сказали?
— Я ведь в вашем обществе только со вчерашнего дня и потому знаю очень мало.
— Это правда, — отвечала маркиза, которая поняла материнским инстинктом намерение Клариссы, и продолжала, указывая Оливье на несколько окон в одном из зданий тюрьмы. — Вот там находится большая комната, где мы собираемся по вечерам. Мы её называем нашей гостиной и в ней играем в шарады, отгадываем загадки и сочиняем bouts rimes. Некоторые из нас декламируют стихи, а другие занимаются музыкой. Посмотрите, тот господин, который перелистывает альбом, это барон Вирбах, наш первый артист. Он прекрасно играет на viola d’amore.
Оливье слушал её с удивлением и начинал мало-помалу успокаиваться.
— Вы видите, — продолжала маркиза, — мы можем вообразить себе, что находимся в Версале. Впрочем, по правде сказать, все остатки Версаля находятся в тюрьме. Вот принц и принцесса Сен-Морис, рядом с ними шевалье де Понс, а немного поодаль граф Армальи, племянник которого, юный Д’Отвиль, был пажем Людовика XVI. А вот взгляните на эту группу, — прибавила она, указывая на нескольких мужчин, которые окружали молодую красавицу, сидящую на траве под акацией, — право, можно подумать, что это сцена в Трианоне. Эта красавица — графиня Мерэ, а вот к ней подходит маркиза Вернель, которая здесь так же кокетливо одевается, как при дворе. Она даже так ловка, что одна без помощи горничной и парикмахера меняет три раза в день свой костюм и причёску. Мало того, она сама стирает и гладит своё бельё. При всём этом она постоянно весела, постоянно смеётся. Право, нельзя на неё смотреть без слёз.
Хотя слова маркизы совершенно успокоили Оливье насчёт тюремной жизни дорогих ему существ, но он не мог не высказать, хотя в очень приличных и сдержанных выражениях, своего удивления к тому равнодушию, с которым узники относились к своей судьбе.
— Равнодушие народной толпы на улицах, — прибавил он, — возбуждает во мне отвращение, но равнодушие аристократии меня огорчает до глубины души.
Кларисса хотела ему ответить, но маркиза её перебила.
— Вы, вероятно, приехали из деревни и давно не видали парижан. Нельзя изменить французов, и ничто не в состоянии уничтожить их весёлость. То, что вы принимаете за равнодушие, в сущности стоическая покорность судьбе. Мы видим, что борьба бесполезна, и нам так надоел мир с его низостями, что мы готовы в любое время умереть, но умираем, как подобает французам, с улыбкой на устах.
Конечно, есть между нами отчаивающиеся, беспокойные люди, но их немного.
В эту минуту раздались громкие крики:
— Браво, браво! Прекрасно, прекрасно!
Молодая девушка с завязанными на спине руками стояла на верхней перекладине лестницы, на которую она забралась по поставленным один на другой столам, стульям и скамейкам. Грациозно раскланявшись, она стала спускаться с помощью протянутых к ней отовсюду рук. Её примеру последовала маркиза д’Аво, на которую уже указала Оливье маркиза Шуазель, и начала вскарабкиваться на груду мебели, но довольно неловко.
— Что это — новая игра? — спросили в один голос Кларисса, Тереза и Оливье, смотревшие с изумлением на это необыкновенное упражнение.
— Да, но это очень печальная игра, — отвечала маркиза Шуазель и прибавила торжественным тоном: — Эти дамы учатся всходить на эшафот.
И она объяснила, что по деревянным ступеням, которые вели к гильотине, было очень трудно подниматься, в особенности с завязанными руками, а потому женщины часто спотыкались и путались в своих платьях, что возбуждало громкий смех в толпе.
— Чтобы избежать этого унижения, — продолжала маркиза, — и чтобы достойно встретить смерть, мы здесь репетируем свою роль, которую, быть может, завтра нам придётся сыграть на площади.
Оливье пришёл в восторг от этого благородного презрения к смерти и эшафоту. В ту же минуту раздался весёлый смех. Платье маркизы д’Аво запуталось в спинке верхнего стула, и она едва не упала. Она засмеялась вместе со всеми и прибавила:
— Мне будет работа на сегодняшний вечер!
— Вы видите, — продолжала маркиза, обращаясь к Оливье, — что скрывает в сущности возмутившее вас равнодушие. Многие из этих женщин поддерживают мужество своих мужей и готовы умереть за них.
Но Кларисса боялась, что разговор снова коснулся слишком печального предмета, и обратила внимание сына на проходившую мимо графиню Нарбон с корзинкою вишен, которыми она угощала свою маленькую девочку.
— Какие прекрасные ягоды! — воскликнула Кларисса.
Графиня остановилась и предложила ей вишен, но она отказалась, и когда графиня продолжала настаивать, то она сказала:
— Я не хочу, благодарю вас, но, может быть, моя племянница попробует ваших удивительных вишен.
Тереза также отказалась, но Оливье, взяв из корзинки ветку вишен, поднёс одну к розовым губам своей невесты и сказал:
— Скушайте, пожалуйста, ради меня.
Кларисса не могла не улыбнуться, и Оливье прибавил:
— И вы также, мама.
Эту прелестную семейную сцену нарушил медленный звон колокола.
— Перекличка! — промолвила графиня Нарбон, побледнев.
Все разговоры смолкли, и все глаза со страхом обратились на железную решётку, словно в ожидании кого-то.
— Какая перекличка? — спросил Оливье, снова приходя в волнение.
Маркиза Шуазель и графиня Нарбон быстро удалились, а Кларисса, быть может, инстинктивно понявшая, в чём дело, произнесла:
— Не знаю!
Тереза задрожала всем телом и крепко прижалась к Клариссе, предчувствуя что-то ужасное, а Оливье, подойдя к одному из узников, спросил его, что значит эта перекличка.
— Это вызывают лиц, подлежащих явке в революционный трибунал, — отвечал он спокойно, — колокол возвещает, что сейчас прибудет представитель этого суда и вызовет по именам тех, которые должны явиться в суд.
— То есть на эшафот! — воскликнул с яростью Оливье.
Арестант молча кивнул головой.
— Так все, имена которых будут выкликать?..
— Будут сегодня отвезены и...
— И?..
— И через два дня взойдут на эшафот, — произнёс узник, по-видимому, вполне примирившийся со своей судьбой.
— Так могут вызвать кого-нибудь из нас? — спросила Тереза, заливаясь слезами.
— Нет, — отвечала Кларисса, стараясь побороть своё волнение, — нет, ещё слишком рано. Скажи ей, Оливье, что этого не может быть.
— Почему? — промолвил мрачно юноша, которым овладело отчаяние.