Таинственная невеста

Лакей согнул стан, показав темя.

— Гренадер? — не удержался Мурин.

На лице лакея проступило человеческое выражение: изумление, лукавство.

— Таврический полк. Отставлен по ранению.

— Ха, — подмигнул Мурин, довольный своей догадливостью. — Вашего брата сразу видать. Ступай же, доложи обо мне своей барыне.

Лакей козырнул, вытянувшись во фрунт, ему приятно было припомнить старую роль. Но предпочитал держаться привычной:

— Извольте пройти и обождать в гостиной.

Проводив Мурина, он тихо притворил двери за собой.

Мурин оглядел гостиную. Она была обставлена со старомодной основательностью. Даже богато. Казалось невероятным, что за окнами Энск. Дом вполне петербургский. «Как только они все это сюда притащили?» Гигантша-люстра свисала с потолка. На каминной полке тикали бронзовые часы, увенчанные фигурами старика и младенца. Потемневший портрет на стене выдавал руку крепостного живописца. «Наверное, покойный Юхнов. Ну и мурло». Шторы были подхвачены черными лентами, напоминая, что семейство в трауре.

Шуршание платья заставило Мурина обернуться.

Женщина в черном платье с гагатовыми пуговицами озадаченно уставилась на него. Лицо ее было усталым. Новые атласные ленты, нашитые по подолу и лифу, не могли скрыть истину: платье было старым, лоснилось на швах. Волосы ее были уложены в самую простую прическу и не завиты. Мурин поспешил поклониться. Не в последнюю очередь для того, чтобы справиться с недоумением: это была не Елена Карловна. Ту он видел мельком и в окне, но не мог бы ошибиться. Елена была блондинкой и красавицей классического типа. А эта… Она была обычной. Из тех, кого долго не можешь запомнить и постоянно путаешь с кем-то другим. «Может, это старухина воспитанница Поленька?» Она присела, наклонив голову — и Мурин понял, что ошибся.

— Татьяна Борисовна… — запнулась: — Юхнова. Чем могу быть полезна, господин Мурин? Прошу, — указала она рукой на кресло, обитое полосатым шелком. — Садитесь.

И сама села на диван. Сложила руки коробочкой. Мурин увидел, что обручального кольца на ней нет. Татьяна перехватила его взгляд, переменила руки. Слегка покраснела. Приподняла брови: мол, я вас слушаю.

— Я, гхм, насчет сапога.

— Сапога? — Она еще выше подняла тонкие брови.

Ее реакция озадачила Мурина. Из записки было ясно, что писавшая — в курсе дел.

— Видите ли, сударыня, по дороге в Энск я имел несчастье увязнуть.

Мимоходом он подумал, что выражение «по дороге» было неуместно. — Один сапог я вынул, а другой так и остался в плену. — Он старался говорить, как бы посмеиваясь над собой и приглашая собеседницу сделать то же самое.

Но Татьяна слушала серьезно, а к концу его короткого рассказа помрачнела еще больше.

— Вот я и желал бы испросить вашего разрешения, чтобы послать человека в вашу рощу выкопать сапог.

Татьяна подождала, не скажет ли он еще чего, затем заговорила сама:

— Видите ли, господин Мурин, боюсь, об этом не меня надо спрашивать.

— Вот как?

— Произошло недоразумение. Всячески прошу прощения. Ох уж этот Осип… Лакей, — пояснила она Мурину в ответ на вопросительный взгляд. — Старый наш слуга. Преданный и верный. Этим и объясняется его нынешняя фронда.

— Фронда, сударыня?

— Видите ли, с докладом об вашем приходе он отправился ко мне. Тогда как ему следовало доложить о вас Елене Карловне. Ее супруг, мой младший брат, стал наследником после кончины нашей матушки.

— Примите мои соболезнования.

— Благодарю.

Дело было исчерпано — ошибка разъяснена. Но Татьяна Борисовна не спешила подняться. Мурин это отметил. «Она будто хочет, чтобы я ее расспросил. Но о чем? И почему?» Был только один способ выяснить.

— Какая внезапная перемена жизни, я полагаю.

— Осип всегда был очень предан нашей семье… Матушке. Ее вообще уважали и дворовые, и мужики. Им непросто принять новое положение дел. В этом все объяснение.

— Я говорил не о нем. О вас.

Татьяна вскинула глаза. Они были ярко-синие.

— Обо мне?

Она потупилась, стала собирать и распускать складки на платье. Мурин молча ждал. Наконец Татьяна вздохнула так глубоко, как только позволял корсет, и заговорила:

— Что ж, в моей жизни эта перемена не первая. …ах, господин Мурин, к чему ходить вокруг — ведь наши местные сплетники уже наверняка вас просветили на мой счет. А если нет, то скоро это сделают. Так уж узнайте историю и из моих уст тоже. Что бы вам обо мне ни рассказали, знайте, что никакой вины или тем паче безнравственности я за собой не вижу. Мне не повезло, и я не сумела этого терпеть. Возможно, кто-то посмотрит на дело иначе. Но я ведь вас предупредила, что рассказываю так, как вижу это я? Я вышла замуж против воли матушки. Сбежала из дома, чтобы обвенчаться. Как героиня романа! Только жизнь не роман. Мой муж оказался дрянным человеком. Дрянным и жестоким. Знаете, по поговорке: только съев яблоко, узнаешь, было ли оно вкусным. Мое яблоко оказалось прекислым. Что ж, я не захотела им давиться. Я оставила мужа и вернулась к матушке. А теперь… Теперь… Матушка скончалась. Ее последнюю волю объявили. Все, на что я могу надеяться теперь, — это что мой младший брат не оставит меня своей добротой… Когда вернется.

— Он наверняка добр. Раз был любимцем вашей матушки.

Татьяна усмехнулась.

— Егор? О, сударь. Мило с вашей стороны. Но боюсь, вам и на это вскоре раскроют глаза местные сплетники. Наша матушка была равно разочарована в нас троих.

— И все же выделила Егора.

— Думаю, это заслуга его жены. Елена Карловна очень любит мужа. Очевидно, она сумела показать его свекрови в том свете, в каком видела его сама. Они проводили много времени с маменькой. И много говорили о Егоре.

«Елена Карловна эта должна быть красноречива, как чертов Демосфен», — понял Мурин.

— …Мы все это видели. Не найдется ни одного свидетеля, который под присягой скажет обратное.

— Разве это не странно?

— Что?

— Такая скорая и глубокая привязанность вашей матушки к невестке.

— Сердцу нет закона, господин Мурин. Уж в этом я сама прегорько убедилась.

— Сердцу — безусловно нет. Но ваша матушка, как я сужу по рассказам, была чрезвычайно деловой особой, вот почему я предположил, что в своих поступках она вряд ли руководствовалась только сердечными порывами или позволяла сердцу себя увлечь. Одно дело — привязанность. Другое дело — имущество и собственность. Причем немалая собственность.

Татьяна задумалась.

— Пожалуй, так. Но, как я вам сказала, матушка была глубоко нами разочарована. И она была в этом права, господин Мурин. Хозяйство было делом всей ее жизни. Смыслом ее жизни. Возможно, она пришла к мнению, что в руках Егора… особенно под присмотром Елены Карловны… это дело будет сохраннее. Или уж точно сохраннее, чем в наших. Мы, младшие Юхновы, умеем только прогорать. Будь я на месте моей матушки, господин Мурин, я бы поступила в точности, как она. Но благодарю вас сердечно за ваше желание меня утешить. Добрых слов я слыхала мало.

Она поднялась, и Мурин тоже поспешил, поняв, что разговор окончен.

— Позову вам Елену Карловну.

Мурин задумчиво посмотрел на темный портрет. Не в отца ли уродились эти дети? Главой семьи была мать, хозяйкой была мать, преумножала состояние — одна лишь мать. «А ты что ж? Был тряпка и мот?» Единственное, чем помог, — это вовремя помер? За это тебя почтили, повесив твое изображение в этой пышной гостиной, купленной на деньги жены? В выражении лица на портрете ему увиделось нечто пристыженное.

Дверь открылась, он обернулся — и обмер. Показался себе сразу слишком маленьким, слишком кривоногим, слишком волосатым — его изъянов было не счесть. Потому что Елена Карловна была совершенством. Он видел ее в окне. Но теперь, когда между ним и ею не было оконного стекла, онемел. Она же, видимо, привыкла к тому, как действует ее красота. Стояла и ждала, пока он придет в себя. И Мурину показалось, что она так и год простоит, и десять, и уж от самого него останутся кости, покроются мхом, а Елена Карловна все будет стоять, крупная, величественная, и глазом не моргнет. А потом ее перенесут и установят в петербургском императорском Эрмитаже.