Страница 46 из 58
Здание Совмина (он же дворец Тоомпеа), которое я с детства знал изнутри, стало парламентом, точнее, вернулось к своему прежнему статусу. А потом я погрузился в любимое отцовское занятие, которое называлось «потеряться в улочках Вышгорода».
Таллин, в сущности, остался таким же. Только тогда он был витриной совка, обращенной вовне, нашим Западом, средством внутренней эмиграции (см. «Звездный билет» Василия Аксенова), а теперь он стал витриной, обращенной к самому себе – внутрь. Центр любого города – витрина, за которой скрывается неблагополучие. Но я, как ни старался, видимых признаков беды не обнаружил. Да и тогда, тридцать лет назад, двадцать лет назад, все равно казалось, что жизнь здесь другая.
Для нескольких поколений выстроилась система знаков – Длинный Герман, Толстая Маргарита, Вышгород, Пикк Ялг, Люхике Ялг, монастырь Святой Бригитты, пляжи Пирита, гостиница «Виру», варьете, финское телевидение по ночам, Певческое поле, книги издательства «Ээсти Раамат» с весьма качественной, какой-то несоветской, местной прозой, переведенной на русский… Потом парусная олимпийская регата-80, Довлатов с его сладким, как ликер «Вана Таллин», определением: «Таллин – город маленький, интимный».
Здесь, казалось, не было всегдашней жесткости советской власти. Она и сама казалась какой-то неправдоподобной, неуместной, игрушечной в декорациях даже не Восточной Европы, а скорее Скандинавии. Партработники и сотрудники Совмина говорили на чужом, совсем непонятном языке и были похожи на иностранцев. Даже в довлатовском «Компромиссе» инструктор ЦК Ваня Труль – скорее комический, нежели устрашающий персонаж. После публикации в газете «Вечерний Таллин» детского стишка:
Ваня Труль звонит Довлатову по поводу этой «шовинистической басни»: «Это что же получается? Эстонец – зверь? Я – зверь? Я, инструктор Центрального комитета партии, – зверь?»
Не отличились никакими особенными гадостями, насколько это вообще тогда было возможно, партийные начальники, долгие годы сидевшие на посту первого секретаря республиканского ЦК. Сначала – Иван Кэбин. Решать вопросы посылали к нему и к его помощнику Эльмару Маттю: «Идите к Кэбину и Маттю» – звукопись получалась неприличная. Затем Карл Вайно (тезка Маркса – по отчеству тоже Генрихович). Потом – Арнольд Рюйтель. Он возглавлял с первой половины 1980-х Верховный Совет ЭССР, а впоследствии был избран президентом Эстонии – после Леннарта Мери и перед Тоомасом Хендриком Ильвесом.
Какой-то разрешенной антисоветчиной выглядели массовые праздники на Певческом поле. Маэстро Густав Эрнесакс, человек, похожий на льва, дирижировал циклопическим хором. Люди в национальных костюмах пели совершенно лишенную советской подкладки песню «Mu isamaa» – «Моя отчизна» (слова Лидии Койдулы, музыка Эрнесакса), и по щекам у них текли слезы. Прямо как у Ирины Родниной на пьедестале почета…
В ноябре мы хоронили адвоката Дмитрия Левенсона. Я ожидал, что на гражданской панихиде увижу скорбные лица адвокатского начальства, вечно примеряющего свой облик и речи под телекамеры, и ряд пользовавшихся услугами умершего видных публичных фигур, которые, напротив, в столь специфических ситуациях прячут глаза за темными очками. Однако мы оказались в самом обычном морге самой обычной московской больницы, в узком кругу смахивающих с ресниц слезы еврейских старух и с отрешенным достоинством несущих на себе седые шевелюры стариков евреев. Родственники плюс очень близкие друзья. На поминки приехали считаные люди. Как выяснилось потом – не просто считаные, а штучные, штучные по своим личным характеристикам. Поминки, как уже было сказано выше, прошли весело. И я только тогда понял, почему все прошло так скромно, без тени пафоса и фальши, в столь узком кругу. Умерший был самодостаточной личностью. Ему не нужно было уподоблять поминки пиаровскому юбилею, когда в щеки с деланой радостью целуют депутат и олигарх, актер и главный редактор, телеведущий и врач из кремлевской больницы. Ему ничего не нужно было изображать своей смертью. Он был равен себе. И для того, чтобы подчеркнуть смертью свои достоинства, ему не нужны были тусовка и селебритиз на похоронах. Скорее наоборот.
Он вовремя выскочил из общего потока, где все прутся в одной большой пробке, дудят, ругаются, толкаются локтями, рвут задницу, чтобы заработать еще больше денег, чтобы попасть в еще более респектабельное и модное окружение, еще раз доказать самому себе, что ты чего-то стоишь, потому что у тебя столько-то денег, ты в такой-то тусовке, а твои дети учатся в такой-то школе или институте. А родители, прости Господи, лежат на таком-то кладбище вот с та-а-акенным памятником. Говоря по-простому, ему не надо было выпендриваться.
Как эмигрировать из сегодняшнего мира? Можно, например, совсем не смотреть телевизор. У меня много знакомых, которые отказываются от автомобиля или принципиально не пользуются мобильными телефонами. Можно пренебречь спортзалами, бассейнами и прочими саунами – культом покрытых ровным загаром лоснящихся мышц. Можно вообще отказаться от высокой зарплаты и руководящей должности – и такие примеры есть. Можно отправиться в деревню, чтобы лечь с инструментами под старый «Запорожец». И больше из-под него не вставать. Свобода полная.
Бросить все и уехать в Урюпинск – уже не идиоматический оборот, а реальность.
«Ранняя пенсия», early retirement, – это как раз способ перестать стоять в пробке, пихаться локтями, делать подлости и глупости, чтобы оказаться в правильной тусовке плечом к плечу со столь же утомленной борьбой селебрити. Понятие «ранняя пенсия» позаимствовано из статьи в «Файненшл таймс», где описывался один городок в Турции, рекомендованный газетой как идеальное место для early retirement, становящееся все более популярным у англичан. Значит, подумал я, желание выпасть из потока, перестать стоять в пробке, пользоваться мобильным телефоном и иными гаджетами, прекратить общаться с теми, с кем не хочется общаться, свойственно не только мне. Возможно, это даже уже почти массовое явление. Разновидность того самого «дауншифтинга», который сейчас вошел в моду, а потому тут же утратил свой смысл.
Лишь отчасти желание соскочить связано с классическим кризисом 40-летия, когда у любой человеческой особи, хотя бы в минимальной степени склонной к рефлексии и самоанализу, происходит процесс, описываемый словами «с отвращением листая жизнь свою». Само время, требующее слишком частого апгрейда собственного внешнего фасада, избыточно регулярной перезагрузки и диких усилий, чтобы не выпасть, извиняюсь за выражение, из мэйнстрима, подпортило ощущение. Больше не хочется никакого, еще раз прошу прощения, апгрейда ради сохранения внешнего имиджа, адекватного времени. Начинаешь ощущать все большую привязанность к старым вещам и предметам, нежелание менять каждый год телевизор, телефон и прочие технические гадости. Все современное, свежее, обязательное к просмотру становится заведомо скучным и неинтересным. И все интереснее оставаться самим собой, читать старые книги и просматривать старые фильмы, валяться на диване в любимых джинсах, чаще отключать телефон, ездить на общественном транспорте, а еще лучше – никуда не выезжать. Все больше общаться с детьми, гулять в парке, глазеть в окно. Писать о чем хочется, общаться с теми, от кого тебе ничего не надо в принципе. Выпивать рюмку водки за обедом с другом и тем самым плевать на то, что тебе еще дышать после этого на непосредственное начальство. Все спокойнее относиться к увольнениям. И все чаще злоупотреблять заявлениями по собственному желанию.
И тогда вы вдруг обнаруживаете, что живете на этой самой «ранней пенсии» в полной гармонии с самим собой, что за долгие десятилетия вы мало изменились и разница между мальчишкой-пятиклассником и сорокалетним мужчиной, у которого есть все, что положено по возрасту, практически отсутствует.