Страница 26 из 58
В 1970 году наши «ответили Керзону» луноходом, но эффект был не столь мощным, не говоря уже о том, что надвигалась эпоха разрядки, символом и кульминацией которой стала стыковка «Союза» и «Аполлона» 17 июля 1975 года, с попутным, как и в случае с собакой Лайкой, выпуском одноименных сигарет. Почему-то именно табачная промышленность особенно активно отмечала успехи в космосе.
Вот что интересно. С тех пор научно-технический прогресс зашел невероятно далеко, правда, во многом по пути коммерциализации. Но вот зримых символов этого прогресса, если не считать таких штук, как компьютер и мобильный телефон, с тех пор не появилось. Больше того, несмотря на существенное изменение политической среды и превращение космической гонки в достояние уже далекой истории, в России по-прежнему главным событием XX века считается полет Гагарина, а высадка на Луне – самое значительное событие в мировой истории для американцев. Это такой ментальный «лунный» камень преткновения – других универсальных измерителей человеческого прогресса за последние четыре десятилетия так и не было придумано.
А в заочной исторической гонке лидеров государств по-прежнему побеждают Кеннеди и Хрущев.
Отец пытался обратить детей в свою коммунистическую веру, как передают по наследству ремесло. Собственно, даже в профсоюзном билете у него было так и написано – «партийный работник». Я начинал карьеру в Верховном суде, правда российском, а не союзном, но на той же должности, что и папа в 1951-м, – консультанта, разгребателя жалоб осужденных. Путь для меня был расчищен, а брат уже давно шел правоверной дорогой марксизма-ленинизма, чему отец был чрезвычайно рад. Кто же знал, что все закончится развалом…
Папа еще застал ночные бдения, адаптированные под сталинский режим дня: аппарат работал с 10:30 до 12 ночи, а председатель суда Анатолий Антонович Волин (снят с высокого поста в 1957 году, удалился от дел в 1969-м, дожил до путинского правления, пережив собственное столетие, – 35 лет на пенсии!) в два часа дня уезжал «обедать», и бодрый, веселый, вечно моложавый, возвращался к вечеру принимать доклады сотрудников. Брат гордился корочкой внештатного инструктора Краснопресненского райкома ВЛКСМ – тем же самым занимался после XX съезда и родитель, познакомившийся по должности с секретарем комитета комсомола Театра Станиславского Евгением Леоновым и комсомольским вожаком Центрального детского театра Олегом Ефремовым. Потом отец работал там же, на Красной Пресне, но уже в горкоме партии – курировал Союз писателей, Союз журналистов, Союз кинематографистов, Консерваторию, ГИТИС, Театр Маяковского, вел для артистов семинар по марксизму-ленинизму и – пробивал поездки богемы за границу. С утра с пачкой характеристик (особенно много было писателей), которые нужно было подписать, папа отправлялся к первому секретарю РК Шабанову, выходцу с «Трехгорки», и почти всегда получал один и тот же пролетарский ответ: «Опять ты со своими евреями! Катись отсюда!» После чего характеристики подписывал второй или третий секретарь.
Мама на первый взгляд тоже была сильно идеологизирована, несмотря на статус дочери врага народа. Правда, вряд ли она была такой уж неистовой коммунисткой. Просто СССР был ее страной, а она активно участвовала в его жизни. Вслед за ней в партию ухитрилась вступить, того не желая, ее ближайшая подруга Эмма Мхитарян, которую тянули в КПСС с нечеловеческой силой – качественный учитель не мог стоять в стороне от школьной партийной организации. Страшные сомнения развеял ее мудрый отец: «Разве что-то изменится в тебе, если ты вступишь в эту дурацкую партию?!»
Мама была романтическим продуктом Системы. Как учителя и бывшую пионервожатую в спецшколе, ее привлекала воспитательная роль пионерской и комсомольской организаций – скорее скаутская и социализирующая, чем идеологическая. Примерно так же она относилась в конце советской власти к дворничихам и лифтершам нашего микрорайона, для которых она вела семинар по политическому самообразованию, и этот семинар пользовался такой популярностью, как если бы это был кружок кройки и шитья. Как человек 1928 года рождения она, естественно, очень любила арктический миф (одну из скреп советской власти) – он прочно сидел в ее сознании с младшей школы. Во всяком случае, «Два капитана» Каверина были любимой книгой.
Тогдашние мифы формировались так же, как и сегодняшние. «Примеров много есть на свете, но лучше, право, не найти: Шмидт снял Папанина со льдины, а тот его – с Севморпути». Народный интеллигентский фольклор всегда развенчивал официальные мифы, а здесь сразу два мифологических персонажа: начальник Главсевморпути Отто Шмидт, путешествовавший на «Челюскине», и его преемник Иван Папанин, героически дрейфовавший на льдине, затем написавший донос на шефа и получивший кресло главного полярника.
Обнаружив (или якобы обнаружив) на дне океана затонувший в результате очевидной авантюры корабль «Челюскин» (на нем зачем-то путешествовали дети и даже у каких-то безумных родителей в Карском море родился ребенок), исследователи нашли останки легенды, на которой держалась вся сталинская довоенная мифология.
1934-й – это «съезд победителей» и кающихся уклонистов. Это эпопея «Челюскина», который не был приспособлен для плавания во льдах. Но «у нас героем становится любой». И из несусветной авантюры Сталин выжал максимум пиара, зарядив целую нацию историей высокой и трагической красоты. Произошла, по определению Бернарда Шоу, «полярная трагедия, превращенная русскими в национальное торжество». Именно тогда появляется звание Героя Советского Союза, полярники и летчики становятся настоящими звездами политической эстрады, получают ордена, дачи и квартиры – кто в иофановской громаде на набережной, а кто в специально построенном для них доме, который по сию пору стоит на Никитском бульваре.
Миф правился буквально на коленке. Первый вариант знаменитой «Лейся, песня…» включал слова «… шлем привет, товарищ Сталин, дома будем через год…», которые из более поздних редакций исчезли. А чересчур жесткое, хотя и точное по смыслу в контексте катастрофы «Челюскина» и прочих многочисленных чрезвычайных полярных происшествий выражение «Дрейфовать в далеком море посылала нас страна…» было заменено на торжественное и очеловеченное голосом Леонида Утесова «Штурмовать далеко море посылала нас страна…». В одной из версий особо подчеркивалась молодость покорителей Арктики и даже наряду с хрестоматийными «молодыми капитанами» появлялись «комсомольцы-моряки». И Шмидт, и Папанин к тому времени, мягко говоря, давно вышли из комсомольского возраста. Но тоталитарный миф требовал молодой крови и юного безрассудного (какими были и сами заведомо провальные путешествия) задора – не зря в ту же эпоху муссолиниевским гимном была «Юность», «Giovinezza» («Per Benito Mussolini / Eja Eja Alala»).
Мифология создает прочные скрепы для массового сознания и предоставляет алиби даже самому страшному времени, о котором потом вспоминается: у нас была великая эпоха.
У Валентина Катаева в «Цветике-семицветике», написанном в 1940 году, после «Челюскина», после дрейфовавшей до потери пульса станции «СП-1», после обвинений Папанина в адрес Шмидта по поводу того, что тот укрывал врагов народа, отправляя их в долгие экспедиции, после спасения ледокола «Георгий Седов», дворовые мальчишки играют в полярников:
«– Какой же это Северный полюс, когда это одни доски?
– Не доски, а льдины. Уходи, не мешай! У нас как раз сильное сжатие».
Дрейфующий миф проплавал вместе со второй – испанской – эпопеей, тоже много сделавшей для «сильного сжатия» советского народа, до самой войны. В конце 40-х в ход пошли мифы грубее и прямолинейнее, основанные не на героизме, а на страхе. То есть не позитивные, а негативные мифы – о безродных космополитах, убийцах в белых халатах. А главным государствообразующим мифом брежневской эры стала война.
И вот – новая эпоха, требующая самооправдания, взыскующая своей мифологии и идеологии. Главной мифологемой стало окончание чеченской войны. И этот миф удержался на плаву, несмотря на сопровождавшие его «Норд-Ост» и Беслан. Лодка «Курск» утонула, а вместе с катастрофой была утрачена возможность героизации этой трагической истории.