Страница 98 из 143
Пережив преследования, иммигранты из Центральной Европы были более внимательны к проявлениям антисемитизма. Соблазненные «западным миром», столкнувшись с ксенофобией и антисемитизмом, которые в условиях тяжелого экономического кризиса добавлялись к проявлениям дискриминации, такие иммигранты стали держаться в стороне от этого мира. Оказавшись перед лицом агрессии — или угрозы,—живучая община давала этой агрессии быстрый отпор, носивший политический характер, свойственный местечковым традициям. Политика, секуляризованная форма общественной жизни, как в старых гетто, находилась на границе частного и публичного. «Политический отпор», мобилизующий структуры и традиционные ценности группы, напоминает об особом образе жизни центральноевропейских евреев, в котором индивидуальное и коллективное сближаются.
ФРАНЦУЗСКИЕ ЕВРЕИ ПОСЛЕ 1940 ГОДА
Каждый день менять имя, утром не знать, где проведешь следующую ночь, жить в условиях вялости общества и жестокости системы — вот что учит сомневаться в принципах и возможностях <...>. Как может быть неприкосновенен закон и священно государство для того, кто, как я, оказался поставленным этим государством вне закона? Я очень быстро понял разницу между жесткими правилами и бурлящей жизнью.
Доктор Пьер Симон. О жизни прежде всего
Война. Геноцид
Нацистские преследования стоили жизни трети французских евреев. По официальным данным и оценкам еврейских организаций, по расовому принципу было депортировано 75 ооо человек. Последний эшелон в сторону лагерей смерти покинул Францию 17 августа 1944 года. Считая себя защищенными французским гражданством, израэлиты разделили судьбу тех, кого до войны обвиняли в усилении антисемитизма. О какой частной жизни можно говорить в эти четыре года, когда страдания объединили французов (французских евреев) и иммигрантов? Какой смысл заключается в понятии «частная жизнь», когда повседневность состоит из преследования, бегства и уничтожения? Главное в таких условиях—выживание. В тесноте лагерной жизни частного пространства нет.
Тесноте, уничтожающей пространство частной жизни, депортированные противопоставляли сдержанность разговоров. О сексе не упоминают. От того, как человек выглядит, зависит не только его моральное выживание (самоуважение), но и физическое (способность к работе). Атмосфера ужаса и нечеловеческой жестокости порождает гипериндивидуализацию каждого отдельного человека, но в то же время проявляются и человеческие качества. «За две недели в Драней* человека узнаешь лучше, чем за полтора года в нормальной жизни» (Жорж Веллере).
Уничтожалось все частное, вплоть до идентичности, что делало недоступным спасительное бегство. Смена фамилии, усыновление чужой семьей или попадание в незнакомое детское учреждение были очень травмирующими факторами для детей.
Правоверные израэлиты, разделившие судьбу еврейского народа, тоже узнали, что такое облавы, доносы, аресты. Обнародование «Статуса евреев», еще до физического уничтожения, для израэлитов, мечтавших офранцузиться, стало концом мифа об ассимиляции. Развод с Францией давал иудаизму новое определение, расширял частную сферу, которая тоже была из области мифологии: миф о возрождении еврейского народа, единого, как это было при гонениях. «Для нас, евреев, годы с 1940-го по 1944-й были не такими, как для всех остальных, даже для самых порядочных, дружелюбных, близких»,—скажет потом Пьер Дрейфус, типичный представитель буржуазии, которого можно было бы назвать ассимилированным. Молодые поколения сефардов, родившихся после войны, глубоко усвоили этот основополагающий момент как часть своей истории. Геноцид 1940-х годов принадлежит истории всех французских евреев—ашкеназов и сефардов.
Эхом геноцида было волнение, вызванное во французской еврейской общине Шестидневной войной. Страх нового истребления, теперь в масштабах Израиля, мобилизовал весь еврейский мир —как сионистов, так и несионистов. Остроту реакции тех, кто никогда не выражал никакой особенной солидарности с Израилем, можно понять лишь в контексте самых драматичных эпизодов истории французских евреев. Эти несколько дней 1967 года община жила по израильскому времени. Всех волновали новости из Иерусалима, его
* Драней—транзитный концентрационный лагерь в окрестностях Парижа, откуда евреев отправляли в лагеря смерти, в частности в Освенцим и в Собибор.
объединение воодушевило даже нерелигиозных. Шестидневная война опровергала все общие места, о которых твердили антисемиты. Народ торговцев и «баранов», безропотно ведомых на бойню, вдруг предстал народом-воином вполне в традициях Французской революции. «Уверенный в себе народ-победитель». Эта короткая фраза генерала де Голля может считаться похвалой. Отныне французские евреи имеют о себе новое представление, потому что нееврей по-новому оценил евреев.
Не стоит думать об отношениях французских евреев с Израилем в плане двойной лояльности (как евреев и как французов); их основу следует искать в более далеком опыте частной жизни. Двойное гражданство признано международным правом. Обращение к Израилю и важность принадлежности к одному и тому же народу говорят, по мнению Владимира Янкелевича, о приверженности некоей высшей норме. Именно потому, что сефарды являются частью этого народа, французские евреи приняли их в 1960-е годы и избавили от остракизма, которому подвергались в межвоенный период центральноевропейские евреи.
Обращение к Израилю привносит нечто политическое, что ломает границы публичного и частного. Снова собираются общины, появляются активисты, принадлежность которых к иудаизму выражается в политической форме и может сопровождаться традиционными практиками. Сионизм как по-литическое/общественное движение собирает во Франции 1975 года около 45 ооо сторонников, из которых принимают участие в регулярных действиях менее 40%. Конечно, геноцид развеял иллюзию о тотальной ассимиляции. Однако редкие переезды в Израиль и продолжительный латентный период, который им предшествует, свидетельствуют о прочной связи французских евреев с Францией. Изучая алию* в Страсбурге, * Алия — репатриация евреев в Израиль.
Люсьен Лазар отметил, что причины этих отъездов часто заключаются в воспоминаниях о гонениях: те, кто уезжает, не являются «официальными» сионистами, это видные представители общины. В большинстве случаев решение о переезде принималось на протяжении двух десятков лет. В1968-1970 годах Еврейское агентство зарегистрировало 13 300 отъездов. Но сколько из переехавших вернулось обратно? В 1977 году в Израиль переехал 1171 еврей. Согласно данным исследований, в 1980-е годы вопрос о переезде в Израиль «рассматривают» 30-50% опрошенных. Переход к действиям наблюдается гораздо реже. Французская Диаспора начиная с 1945 года, как гласит старая поговорка, «счастлива во Франции, как Бог». В географическом и профессиональном плане евреи никогда не были так близки к национальной модели.
Прибытие сефардов и «возврат» к иудаизму Прибытие евреев из Африки положило конец социально-экономическому партикуляризму. Многие из них стали чиновниками и руководителями среднего звена, чаще всего преподавателями первой и второй ступеней; их прибытие совпало с переходом еврейского населения на работу по найму, что говорит о горизонтальной социальной мобильности.
В то же время иудаизм никогда так не стремился обособиться. То обстоятельство, что еврейский мир устоял несмотря ни на что, вызывает у его представителей чувство гордости, которое они без ложного стыда признают. Об этом свидетельствует изменение в употреблении термина «израэлит», который теперь используется не для навешивания ярлыков на осторожных евреев, но чтобы отметить разницу между израильтянами и евреями Диаспоры. Категорическое запрещение любого публичного проявления антисемитизма вплоть до войны в Ливане—наследие памяти о геноциде—вдохновляло частный иудаизм. Но это не являлось решающим фактором. Претензии иудаизма возникают из воспоминаний об истреблении и в связи с прибытием сефардов. Эти два феномена соединяются и придают выражению частного иудаизма большее значение.