Страница 97 из 143
На это уже не надеялись молодые поколения, те, кто родился после 1910 года. Они отказывались'от идеологии ассимиляции, в которой были воспитаны, именно на нее возлагая ответственность за отсутствие решения того, что отныне стало называться «еврейским вопросом». Они выбирали другой путь; важнейшее из молодежных движений, основанное в 1923 году, объединяло «французских скаутов-израэлитов». Стремительность дальнейших событий не дала развиться этой новой форме идентичности.
Евреи-иммигранты в 1920-1939 годах
В 1920-е годы Франция для еврейской иммиграции является страной приема, а не транзитной. С1920 по 1939 год прибывает около 80000 евреев из Центральной Европы и 15000—из Леванта. Цифра незначительная по сравнению с общей иммиграцией (2%), но столь значительная для французской еврейской общины, что вызвала отторжение. Некоторое количество сефардов, прибывших из Северной Африки, проблемы не представляли: очень давно отказавшись от обычаев испанских евреев и говоря на французском языке, которому научились в республиканских школах или во Всемирном еврейском союзе, они были гораздо ближе к французам, чем их единоверцы из Центральной Европы, и не являлись «средой» в полном смысле этого слова. Начиная с 1907 года 37% левантинских евреев, осевших в Париже, жили в кварталах с небольшой плотностью еврейского населения. Их учреждения были привязаны к Консистории. Мы будем говорить об ашкеназах. Проблемы идентичности, возникшие в связи с их интеграцией, осложнялись «национальными» свойствами их иудаизма, каковы бы ни были причины маргинализации, вынудившие их покинуть свои страны. Прибытие во Францию означало для них разрыв с местечковостью: не только установление новых границ между частным и публичным, но и сохранение в обстановке враждебности, в которую они попали, традиционных форм единства между индивидом и группой. Были ли причины их переезда экономическими, политическими или теми и другими одновременно, эмиграция даже неосознанно оказывалась отрывом от традиционной системы, и будущее группы представлялось смутным. В этом смысле решение эмигрировать разрешало отступление от норм, несмотря на то что травматичный отрыв от корней в первое время вызывал желание вернуться к своим традициям, не потерять их. Еще до отъезда они перестали считать обязательным подчинение местечковым нормам, и образ родины быстро стал негативным, коща, оказавшись во Франции, они приняли миф о «либеральности и прогрессивности» Французской революции, что сделало их индифферентными к идеям сионизма; отныне они связывали свое будущее с Францией.
Поскольку речь идет о семейной иммиграции (польские и итальянские католики приезжали работать во Францию «на разведку» и перевозили семьи, лишь когда находили стабильную работу и обустраивались), то разрыв с местечковостью, который для некоторых из них дойдет до полного забвения религиозной практики, начинается именно в семье, хранительнице еврейских ценностей. Среди 769 евреев, принявших католицизм в период между 1915 и 1934 годами, 43% родились за границей. Оказавшись в гетто, оторванная от множества религиозных обязанностей, женщина становилась современным «элементом» пары. Приехав во Францию, она продолжала быть инициатором осовременивания. Если концепция ее роли в паре не меняется, то для себя самой, в своих собственных глазах она меняется, в основном в отношении к собственному телу. Отныне она отказывается от соблюдения кашрута, от традиционной одежды (тяжелого пальто, отороченного мехом, и каракулевой шапочки) и религиозных оков. Она открывает для себя радости кокетства и даже соблазнения. Если она продолжает носить парик, то переделывает его укладку и красит в соответствии с модой. Мужчины, в свою очередь, отказываются от одежды с бахромой и от пейсов и жертвуют изучением традиции ради профессиональной жизни. Что касается детей, они посещают теперь светскую Школу, а не хедер—религиозную школу, где преподавались традиционные ценности. Таким образом исчезает главный вектор передачи норм. В 1939 году в Париже лишь 753 ребенка посещали один из шестнадцати хедеров, а 760 человек были записаны в одну из пятнадцати школ идиша. «Офранцуживание» вызывает у родителей противоречивые чувства: с одной стороны, они гордятся успехами детей в новой стране, с другой — страдают, видя, что те отдаляются от своей культуры. Идиш, ушедший из повседневной жизни, часто плохо понимаемый, становится внутрисемейным языком, для рассказов о событиях в семье. Под западным влиянием меняется даже структура семьи: ну-клеарная семья вытесняет традиционную; падает рождаемость (выходцы из семей, в которых было по десять детей, заводят лишь по двое); появляется экзогамия, почти исключительно с мужской стороны.
Будучи вдвойне меньшинством—как иностранцы и как евреи,—ашкеназы преодолевали «трудности бытия» в католической Франции благодаря вхождению в мелкие общины, аналог традиционных гетто. В самом деле, вновь прибывшему было легче постичь французскую культуру, чем проникнуть в еврейский мир Франции. «Я вошел в элиту общества, но когда я сталкивался с еврейским миром, я, как и мои друзья, чувствовал, что его представители считали меня иностранцем, как еврея, родившегося где-нибудь в Польше, Турции, Румынии» (И. Чернов). В отличие от своих предшественников, послевоенные иммигранты прибывают не на голое место, во Франции уже существуют хотя бы в общих чертах структурированные общины, евреи оказывают друг другу помощь, существуют благотворительные организации. 44% иммигрантов, прибывших в межвоенный период, устраиваются у родственников. Каждая группа иммигрантов поселяется компактно. Внутреннее единство достигается прежде всего наличием общего языка. На улице Седен в Париже говорят только на сефардском языке, или ладино (языке испанских евреев), которого не понимают в соседнем квартале. В кафе «Босфор» подают фрикадельки с рисом (köftikas коп arroz) и фасоль (avikas) — эти блюда напоминают тому, кто их заказал, о Турции. Иммигранты собираются, «чтобы поиграть в карты, послушать восточную музыку, поесть borrekas—пирожков с мясом или сыром, приготовленных кем-то из женщин общины»*4. Улица Бафруа, в которую переходит улица Попенкур,—это румынский квартал. Еврейская жизнь здесь менее приметная, тем не менее раз в год, на Йом-Киппур, раввин приносит в жертву куриц. Жизнь квартала Ла-Рокетт мистическим образом присутствует «в Стамбуле, в памяти тех людей, которые вскоре сами окажутся мигрантами» (А. Бенвенисте). По авеню Ледрю-Роллен проходила граница между сефардским кварталом и миром ашкеназов. Плетцль, квартал вокруг площади Сен-Поль, вотчина евреев из Эльзаса и Лотарингии, после I Мировой войны был кварталом, где говорили на идише.
Все эти мини-сообщества помогали вновь прибывающим найти работу. Евреи, в отличие от других иммигрантов, активно сопротивлялись пролетаризации и, следовательно, атомиза-ции, распаду сообществ. Им удается избежать общественных работ, работы в шахтах, прислугой, куда устремляется поток поляков и итальянцев. Они занимаются коммерцией или ремесленничеством. В 1920-е годы 40% готовой одежды в Париже производится евреями, что частично можно объяснить условиями труда: издержки производства были невысокими, работали всеми семьями там же, где и жили. Обосновавшись в центре квартала, где проживала вся община, еврей-коммерсант имел постоянную клиентуру. Конечно, эта пространственная и профессиональная концентрация, разоблачавшаяся антисемитами, сводила на нет контакты с внешним миром. Трудовые отношения, таким образом, не являлись, как в среде других иммигрантов, мощным фактором ассимиляции.
Во французских синагогах евреи из Центральной Европы чувствовали себя не в своей тарелке; поведение верующих, одетых в церемониальные одежды и разговаривавших о делах во время службы, приводило их в замешательство. Столкнувшись с отсутствием религиозного рвения, горящие мистическим огнем иммигранты группировались вокруг своих собственных синагог и молельных домов. Отделение церкви от государства, положившее в 1906 году конец главенству Консистории, позволило вновь прибывавшим организовывать свои собственные культовые места и содержать раввинов, фактически устанавливая религиозный плюрализм, которого ранее во французском иудаизме не было. Ритуал был менее торжественным, нежели консисторский. Синагога снова стала местом встреч и центром общения квартала, но заодно и точкой противостояния между французским иудаизмом и иностранным.