Страница 70 из 143
Самоубийство
Самоубийство — крайнее проявление непокорности. Своим отказом продолжать существование, которое он считает не приносящим удовлетворения или невыносимым, самоубийца
* В настоящее время во Франции законна пассивная эвтаназия, дебаты о легализации активной эвтаназии продолжаются.— Примеч. ред.
бросает вызов всем живым. Это вызов и покойным, присоединиться к которым он непонятным образом спешит. Вызов Богу, потому что самоубийца отрицает Божий промысел; вот почему с точки зрения католицизма повешение Иуды Искариота — грех, которому нет прощения. Самоубийство вызывает как презрение («Какая трусость—отказываться от борьбы за жизнь!»), так и восхищение («Какое мужество нужно было для этого поступка!»). Несмотря на провокацию — и даже долю хвастовства, которая в нем содержится, — этот акт остается скрытым завесой тайны. Каким образом страдающий маниакально-депрессивным психозом, опустившийся много лет назад человек, прекративший мыться и обращать хоть какое-то внимание на свой внешний вид, находит в себе силы повеситься в больничном парке или же перешагнуть через перила балкона? Как этот шизофреник, явно «оторвавшийся от реальности», сумел скопить столько пилюль, чтобы совершить то, что называют «удавшимся самоубийством»? Что происходило в голове этого преуспевающего руководителя, когда он в погожий день направил свой автомобиль прямиком в дерево? Тайна, окружающая самоубийство, так глубока, что мы даже не знаем точного количества самоубийств в год. Конечно, какая-то статистика существует, но, регистрируя лишь «удавшиеся» самоубийства, она недооценивает их реальное количество. 12 ооо в 1983 году, около 150 ооо попыток, ю% смертей молодых людей в возрасте от 15 до 24 лет происходят в результате самоубийств. Из специального номера журнала Lae
ЗНАЧЕНИЕ СМЕРТИ.
ЧТО ДЕЛАТЬ С ПОКОЙНЫМ?
От «модификации» к подлинной смерти В античные времена существовал культ предков и Бессмертных. Для людей, живших в эпоху раннего Средневековья, смерть была лишь «модификацией» в ожидании коллективного воскрешения. Начиная с XIII века смерть индивидуализируется, и умирающий в ужасе думает о том, что его ждет на Страшном суде. В исламе наблюдаем то же самое: «Каждая душа вкусит смерть, но только в День воскресения вы получите вашу плату сполна. <...> ...земная жизнь—всего лишь наслаждение обольщением» (Коран, III, 185). Проповедь милости в Реформации и молитвы, оплакивающие умерших в Контрреформации, выражают эту индивидуализацию. В христианской эсхатологии все, что происходит в этом мире, одновременно второстепенно (жизнь — всего лишь переход) и обречено (смертный грех влечет за собой вечные муки в аду). Понятно, что на закате дней люди стали принимать меры предосторожности. Вольнодумец Лафонтен, поучившийся в юности в духовной семинарии, два последних года жизни вымаливал прощение за грехи молодости. В ту эпоху умирающие в большей степени боялись ада, чем самой смерти. В XIX веке «переходный экзамен» секуляризировался: эсхатологию заменила телеология. По справедливому замечанию пастора Андре Дюма, «И Гегель, и Маркс (первый апеллирует к знаниям, второй — к социальным изменениям) прославляют индивидуальную смерть с тем, чтобы воцарилось объединенное человечество. Заметим, как все перевернулось. Нет больше необходимости ни на религиозном, ни на мифическом уровне находить себе предков, но необходимо на светском и историческом уровне стать акушерами будущего человечества.». Но что бы ни имелось в виду—Град Божий или коммунистическое эльдорадо, — в обоих случаях речь идет о «достижении недостижимого благодаря осознанию важности перехода к лучшему состоянию». Фрейд задается вопросом, не является ли Эрос лишь остановкой на пути Танатоса. «Оба первичных позыва,—пишет он в книге «Я и Оно», имея в виду сексуальное стремление и стремление к смерти, — проявляют себя в строжайшем смысле консервативно, стремясь к восстановлению состояния, нарушенного возникновением жизни»*.
Для агностика — или скептика, —не верящего ни в Город Праведников, ни в бесклассовое общество, смерть стала настоящей, всеобъемлющей, исчезновением в одном из четырех элементов космоса: земле (погребение), огне (кремация), воде (утопление), воздухе (развеивание). С тех пор как пережитая история стала кумулятивной, с тех пор как развитие науки и техники привело к тому, что человек стал одерживать верх над природой, научился удваивать свое богатство и увеличивать продолжительность жизни, его неспособность отменить смерть выглядит провалом, неудачей его знаний и власти: смерть становится непристойностью. «Смерть драматична вдвойне: она ни к чему не приводит, все лишает смысла, в особенности — понятие „Я“. Ужас от этого осознания представляется специфической особенностью западного мира» (Л. В. Тома).
* Пер. Л. Голлербах.
Что нам делать с нашими покойниками?
Сжигать? Хоронить?
Филипп Арьес обличает как гиперсоциализацию смерти (умирают в больнице в окружении не близких людей, а команды специалистов по «умиранию»), так и десоциализацию траура (похороны проходят «исключительно в узком кругу», а собравшиеся больше не одеваются в черное). Подрастающие дети, которых не пускают к умирающему и которых не берут на похороны, теперь не знают, что такое смерть. Разумеется. Однако вчерашние пышные похороны ничего не говорили о глубине—и подлинности—страданий тех, кто потерял близкого человека. Густая вуаль вдовы—для чего она служит? Чтобы скрыть слезы или же безразличие? Л. В. Тома полагает, что быстрые похороны и подавление траура влекут за собой проблемы со здоровьем. По мнению психоаналитиков, мы больше не знаем, как «убивать наших покойников», и вследствие отсутствия надлежащей церемонии людей, потерявших близкого человека, постоянно преследует чувство вины по отношению к покойному. Все это требует доказательств.
Арьес считает, что британская интеллигенция, авангард «революции смерти», выбрала кремацию, «самое радикальное средство избавления от покойных». Во Франции в 1980-е годы шла «рекламная кампания» кремации, которая служила решению проблемы перегруженных кладбищ. В февральском (1977 года) номере «Официального муниципального бюллетеня» города Таланса (Жиронда) Ф. Канделу, муниципальный советник, занимающийся вопросами кладбищ, писал о преимуществах кремации: невысокая стоимость, уважительное отношение к религиозным чувствам покойного («духовная музыка, если покойный был христианином, классическая—если не являлся таковым»), «чистота, чего нет в случае погребения, со всеми этими грязными склепами, эксгумациями, ужасными изменениями, происходящими с телом: экология от этого выиграла бы». Чиновник предлагал называть колумбарии «садами воспоминаний». Погребение остается наиболее распространенной практикой во Франции. Возможно, по мнению Л. В. Тома, «потому что нет ничего хуже отсутствующего трупа <...>. Что такое труп? Его наличие является доказательством того, что человека больше нет». Аргентинские палачи, возвращавшие родственникам тела «исчезнувших», это знали. Тот же автор напоминает, что «время траура — это время разложения трупа». (Для минерализации захороненного тела требуется год, и именно в течение года полагалось соблюдать траур по покойному.) В нашем христианизированном обществе «склеп стал настоящим семейным домом» (Ф. Арьес). Возвышающийся крест — это символ воскрешения, а могильный камень заменяет покойного. Что находится под этим вечным мрамором, который протирают тряпочкой и украшают цветами? Вот что отвечает Л. В. Тома на этот вопрос: «Там труп, и с ним происходят не слишком приятные метаморфозы, о которых не стоит думать. Произошел, таким образом, метонимический перенос, и содержащее стало играть роль содержимого». Что следует делать, чтобы сохранить память о покойном, который теперь представляет собой лишь минерализующиеся кости? «Смотреть фотографии, фильмы, слушать аудиозапись голоса, — советует Л. В. Тома. — Использовать все современные приемы сохранения информации. Создать мнемотеку по образцу библиотеки, где люди на досуге могли бы обнаруживать следы своих ушедших близких, как это делают, например, мормоны. Таким образом мы сохраним нечто такое, без чего невозможно жить: память и прошлое».