Страница 46 из 143
Пытка—одно из средств управления государством: при помощи пыток в меньшей степени добиваются признания в чем-либо, нежели получают информацию, которая обеспечивает сохранность Власти. Эта Власть доверяет проведение экзекуций палачам и рассчитывает таким образом сохранить свою респектабельность; слухами, которые при этом распространяются, она отбивает охоту предпринимать какие-то действия у потенциальных несогласных с Режимом. Пособницей такой политики является пресса, которая вторит настроениям своих читателей. Редакторы газет внимательно следят за тенденцией статей, потребляемых массами, как сыр или радиоприемники. Каким бы могущественным ни был газетный магнат, он
должен удовлетворять ожидания читателей: если их интересы сходны с его собственными, тем лучше для него и хуже для тех, кто имеет иное представление о том, какой должна быть информация. Во времена колониальных войн (захват и деколонизация) газеты мало писали о пытках по двум основным причинам: во-первых, из-за сговора государственного аппарата и газетного лобби, во-вторых, из-за взаимодействия производства и потребления газетных материалов. Пьер Видаль-Наке, изучая феномен живучести пыток после Французской революции, писал, что всегда существовала многочисленная маргинальная часть населения, по отношению к которой допускалось и ежедневно практиковалось абсолютно все при полном равнодушии общества: речь идет о сезонных рабочих, бездомных, выходцах из колоний, иммигрантах, даже о рабо-чих-французах. Права человека, постоянная тема политического дискурса, никогда не были правами всех людей.
Изоляция и пытки
Пытки ставят перед всеми два вопроса, один очевидный, другой—в меньшей степени. Очевидный вопрос таков: не выдам ли я тайну под пытками? Менее очевидный: стану ли я сам палачом, если буду движим необходимостью узнать? Террорист хранит тайну о готовящемся теракте, который унесет сотни жизней: разве я не должен любыми средствами заставить его говорить? А если мои противники пытали моих боевых товарищей—смогу ли я удержаться от желания отомстить? А родители до смерти замученного ребенка — смогут ли они устоять перед соблазном пытать мучителя? И если я сам стану палачом, буду ли я получать удовольствие, пытая кого-то? Или, что, возможно, еще хуже, это удовольствие войдет в привычку? А тот, кто выжил после пыток, — как он будет отныне смотреть на людей? Мой самый близкий, самый любимый и любящий человек: заговорил ли бы он (она), если бы его (ее) пытали, чтобы выведать, где я прячусь? Феномен пытки не дает нам ответа на сущностный вопрос: кто такой я? Кто такой другой? Кто такие мы? Как и смертную казнь, пытку принимают или осуждают как данность, не вдаваясь в детали. Надо ли было помиловать Хёсса и Эйхмана?
Желание узнать, которое мотивирует мучителя, сближает его с вивисектором, проводящим «опыты» над животными, которому нужна некоторая компетентность, чтобы удержать жертву «на грани: на грани жизни, на грани потери чувствительности, на грани потери сознания, на грани безумия» (П. Паше). В январе 1985 года французское отделение Amnesty International проводило в Париже семинар на тему «Изоляция и пытки». Судебный медик доктор Николь Леви утверждает, что цель пытки— не только заставить пытаемого говорить, но и —в особенности— заставить его молчать, лишить его собственной идентичности и, следовательно, слова. Многие из тех, кто переживает пытки и вырывается на свободу, оказываются не способны говорить об этом и, не вынося собственного молчания, кончают с собой. Врачам хорошо известны и другие последствия пыток: фобии, хронические депрессии, потеря памяти, бессонница, кошмары, импотенция, трудности возвращения к нормальной жизни. Многие жертвы не могут переносить детских криков или ласк любимых людей. И еще они боятся сойти с ума. Доктор Инге Кемп-Генефке, директор Международного центра по реабилитации и помощи жертвам пыток в Копенгагене, сообщает: «Эти люди всегда говорят нам: „Мой мозг пострадал, я не узнаю себя“». «Каждое утро начинается с поисков у себя признаков безумия. Я во Франции уже восемь лет. Повторение моих свидетельств становится пыткой <...>. Мои свидетельства связаны со страхом сойти с ума, который ко мне возвращается» (И. Горбаневская, содержавшаяся в СССР в психиатрической клинике в течение года). Как выжить в условиях пыток? Возможно, избегая настоящего. «Ему следовало вспоминать о том, что когда-то жизнь была полна любви и смысла. Только сохраняя это прошлое, он сможет жить в будущем... если оно будет.
Не дать настоящему уничтожить себя, настоящему без любви и полному ненависти, как если бы это была единственно возможная жизнь» (автор свидетельства неизвестен).
Наступило ли худшее, можно ли называть Оруэлла новым Моисеем? В 1970-е годы в Латинской Америке воцарился террор, но 1980-е были отмечены восстановлением правового государства в Аргентине, Уругвае и Бразилии. Колонизация, которая принесла не только больницы и хорошие дороги, совсем не взволновала чувствительные души. II Мировая война, нацистские лагеря, ГУЛАГ, исчезновения людей, войны в Алжире и во Вьетнаме вызвали у миллионов индивидов чувство коллективной вины. «Мы не делаем, что хотим, но мы несем ответственность за то, что сделали»,—писал Сартр. Приведем в качестве примера хотя бы активистов Amnesty International. Они чувствуют ответственность за происходящее. Единение святых становится единением людей. Человек полетел на Луну, изобрел искусственное сердце, благодаря человеческой деятельности на много лет увеличилась продолжительность жизни—и в то же время он изобретает все новые пытки, разрушает психику, «дезориентирует» своих ближних все более изощренными, эффективными и часто не оставляющими следов методами. В этом его амбивалентность.
ЗАГАДКА ИДЕНТИЧНОСТИ. «ДЕЗОРИЕНТИРОВАННЫЙ» ЧЕЛОВЕК
За три десятилетия, прошедшие после окончания II Мировой войны, уровень жизни французских семей вырос в четыре раза (социальное неравенство осталось прежним). Такое происходило впервые в истории. Это было настолько удивительно, что стали говорить о «чуде»; впрочем, в других странах западного мира происходило примерно то же самое. Высокомерно вспомнили старый миф о Прометее. Экономисты и технократы высокомерно утверждали, что способны постоянно повышать уровень жизни; символом урбанистического высокомерия был Ле Корбюзье, объявивший себя высшим гармонизатором Города Будущего; медики высокомерно заявляли, что могут сделать продолжительность человеческой жизни неограниченной. Не только стихийные бедствия (пандемии, климатические катастрофы и пр.) были обузданы, но и, казалось, лица, принимающие решения, смогли остановить рост социальных проблем. Однако 1980-е годы поубавили спесь. Чрезмерное производство на фоне растущей безработицы столкнулось с неплатежеспособным спросом; города-солнца деградировали, наполнились шумом и стали небезопасны; увеличилось количество психических заболеваний, нейролептики успокаивали больных, но не лечили их. Возник вопрос, не вошли ли индустриальные общества в фазу энтропии, поставив перед загадкой идентичности как бедных, так и богатых.
В прежние времена человек всю жизнь занимался одним и тем же делом, иногда продолжал дело отца. «Перманентная революция» в производственном процессе (роботы, бюрократия, обучение при помощи компьютеров) принуждает работника к постоянному переобучению. Безработица угрожает всем социопрофессиональным категориям: сезонных рабочих вытесняют роботы, сельскохозяйственные производители вынуждены продавать полученные от предков участки земли, слишком маленькие, чтобы быть рентабельными, владельцы мелкого и среднего бизнеса разоряются, не выдерживая конкуренции с предприятиями Юго-Восточной Азии, и т. д. Занятость сокращается, люди не могут найти работу, и в этом мы видим драматические изменения в идентичности. Этот «кризис» (употребим это слово, хотя оно неадекватно отражает ситуацию) вызывает ослабление связей. В молодежной среде теперь «каждый сам за себя». Когда ищут работу, информацией не делятся. В социалистических странах повседневная жизнь настолько тяжела, что там тоже «каждый сам за себя». Выживание обеспечивает не столько дружба, сколько сообщничество, помогающее избежать политических проблем. Социалистическое общество, по замыслу его создателей, должно было постепенно стать бесклассовым, но оказалось пронизано осторожным эгоизмом. Как и капитализм. Это значит, что «деривации», выражаясь языком Парето, оказывали слабое влияние’ и что человек остался прежним (в большей мере таким, как его оЪисал Гоббс, нежели Руссо), какой бы ни была политическая система и идеология, на которой она основана. Травмы, наносимые безработицей, тем тяжелее, что с ней сталкиваются люди, находящиеся на социальном подъеме, по крайней мере на пути к повышению уровня жизни. Они рискнули взять кредиты, чтобы получить желанную триаду—квартира-машина-телевизор,—и теперь могут остаться без этих вожделенных благ. Работа по найму, хоть она и менее драматична, чем безработица, также ставит перед индивидом проблему самоидентичности. В секторе кустарного производства (ремесленничество) и распространения (мелкая торговля) семья и производство были слиты воедино. Наемный труд разрушает это единство, изменяет традиционные роли, вводит дихотомию внутреннее—внешнее. Пужа-дизм* и его вариации могут быть интерпретированы как восстание против этой культурной революции.