Страница 47 из 143
Неназываемое
В начале XIX века некоторым казалось, что миру грозит хаос из-за обесценивания религии, и Парето (католик), Дюркгейм (иудей) и Вебер (протестант) поставили перед обществом сущностный вопрос. Начиная с I Мировой войны мир столкнулся с тем, что невозможно было вообразить: Верден, концлагеря, «всемирная гангрена». И только II Мировая война дала человеку «объективные» поводы для отчаяния. До тех пор «шум и ярость» можно было вменить в вину дефициту. Технический
* Пужадизм—названное в честь ультраправого французского политика Пьера Пужада движение в защиту «простого человека» от элит.
прогресс победил его. У каждого человека появилась еда, одежда, жилье. Но этот процесс не был повсеместным: третий и четвертый миры до сих пор умирают от голода, тогда как развитые страны выбрасывают излишки в море. Но, возразят нам, есть основания для надежды: начиная с 1950-х годов человек имел техническую возможность уничтожить мир, но не сделал этого. Да, это так. Страх спас человечество от апокалипсиса. Агрессивность сдерживается страхом репрессий. Это верно как для отдельных людей, так и для целых наций. Таким образом, земля подчиняется эгоизму и страху. Отныне мы изо дня в день живем в этом «невообразимом», «в том, чему нет названия», без телеологии и эсхатологии, и на немного наивный вопрос Гогена: «Откуда мы пришли? Кто мы? Куда мы идем?» наука отвечает так: «Вы произошли от обезьяны, вы полиморфные извращенцы, и вы идете к смерти». Однако она не направляет этот маршрут. Общество стагнирует? Нет, оно меняется как никогда быстро. Возможно, следовало бы говорить о.стагнирующей или, скорее, отсутствующей философии. Ни атомная бомба, ни Холокост не смогли заставить человека перейти к новому пониманию мира и себя в этом мире. Как раз наоборот, философия выведена из школьной программы, маргинализирована в программе высшей школы и не интересует больше никого—или почти никого. Быть может, это происходит из-за того, что онтология изучается через метафизику; мы отказываемся видеть то, что происходит на наших глазах: брошенные на произвол судьбы беженцы, загнанное в гетто, даже уничтожаемое коренное население Южной Африки, истребляющие друг друга ливанцы, «исчезающие» латиноамериканцы, голодающие жители Сахели*, ГУЛАГ, бесконечно перевоплощающийся «мертвый дом». В1985 году «Европа отметила сороковую годовщину победы над одной из форм варварства. Но остаются другие» (Б. Фраппа). И вот в этом дезориентированном * Сахель—тропическая саванна в Африке между Сахарой и экватором.
(в этимологическом смысле слова: не знающем, где встает солнце) мире человек, каким бы ни были его статус, роль и функция, оказался один перед выбором. II Мировая война в самом деле подточила авторитет организаций и иерархий. Оправдания «Я просто выполнял приказ» теперь недостаточно, чтобы оставаться «невиновным». Надо ли было в 1940 году слушаться «человека 18 июня» или «победителя под Верденом»? В той Франции, одновременно католической, монархической и якобинской, всегда был медиатор, посредник, который говорил, что следовало делать. Был неписаный закон, одновременно констатирующий и обязывающий, который можно выразить такими словами: «Каждый имеет свое место; каждый находится на своем месте». Сложность ситуации упразднила посредника или сделала из него предателя. Но когда именно он стал предателем?
Мир «псевдо»?
Менее драматично проблема идентичности проявляется в связи с новым соотношением городского/сельского, вызванного тем, что мы для простоты назовем приспособлением Франции к современности. Образ жизни французов начала XX века можно сопоставить с жизнью иммигрантов. Выйдя (скажем аккуратно) из окопов I Мировой войны, солдаты-ополченцы вернулись в мирную жизнь другими—их речь, манера одеваться, пищевые привычки изменились. Массовый наплыв в города и бесцеремонное вторжение средств массовой информации в сельские дома принесли результат: местные наречия и диалекты исчезают, теряется региональная идентичность, население «ассимилирует» привычки и образ жизни буржуазных и городских кругов, в особенности парижские. Реакцией на это стремление к единообразию в 1970-е годы становится культурный регионализм. В 1920-е и в особенности в следующее кризисное десятилетие самым главным было выжить: люди изо всех сил старались не потерять работу, поддерживать достигнутый уровень жизни. Именно с его повышением обнажается культурная чувствительность, хранившаяся в коллективной памяти, проявляющаяся в ностальгии по языку, которым владеют теперь лишь старики. Возвращение к истокам становится потребностью и одновременно входит в моду. Этому способствует туризм, иногда несколько своеобразно. В своих загородных домах горожане желают найти современные удобства и вчерашние обычаи и традиции. Местные жители (не рискнем называть их аборигенами) отвечают их ожиданиям. Рождается мир «псевдо», который гениально продвигал и популяризировал Жильбер Тригано’ В альпийских шале инструкторы по горным лыжам открывают бары и рестораны, где можно насладиться савойским фондю. Кровельная дранка, которую сегодня производит машина, лишена прежнего очарования хенд-мейда, но так ли это важно?
Персональные данные
В поисках своей идентичности индивид должен стремиться сохранить от любопытных глаз посторонних то, что он знает о себе. Все живут в условиях жесткой конкуренции и социального неравенства, и современная социология нередко вторгается в частную сферу. Устное собеседование при приеме на работу, по мнению проводящих его, представляется, так сказать, менее релевантным, сообщает больше об умении говорить, чем о знаниях. Пусть так. Но в частном секторе всегда озабочены «высокой нравственностью» кандидата. Каждый соискатель должен пройти огромное количество тестов в рамках «изучения личности». Графологический анализ считается надежным, «достоверным» методом изучения личности, и поэтому он широко применяется. Фотографировать кого-то без его ведома запрещено. А использование почерка для получения сведений о человеке—не является ли оно вторжением в частную жизнь? В Соединенных Штатах, на родине либерализма, сбор личных данных нарушает границы приватности.
* Жильбер Тригано (1920-2001) — предприниматель, один из основателей туристической компании Club Méditerranée.
Генеалогия и биография
Тревога, вызванная поиском идентичности, вызывает множество последствий. Посмотрим на некоторые из них с точки зрения культуры. В первую очередь надо сказать о возникшем в 1950-е годы страстном увлечении генеалогией. Генеалогические общества насчитывают множество членов. Француз, оторванный от своих корней вследствие урбанизации и географической мобильности, пускается на поиски своих предков. «Эволюция науки и нравов тревожит: за неимением возможности понять, куда мы идем, хорошо бы узнать, откуда пришли. Испытывая потребность быть к чему-то привязанным, человек ищет свои корни. Не имея возможности „жить на земле своих предков“, он нуждается в почве и истории, пусть даже из ностальгических соображений» (А. де Пенанстер). Были ли его предки привязаны к земле? Тогда потомку приятно осознать свой социальный рост. А вдруг он имеет «благородное» происхождение, пусть даже и сомнительное? Многих очень волнует, есть ли в них хоть несколько капель «голубой крови». Сколько поколений семьи уже живут во Франции? Древность «французскости» греет самолюбие. Обнаруживаются ли среди предков какие-нибудь поляки или румыны? Возможно, они принадлежали к какой-то родовитой семье, преследуемой властями той страны?
Издатели заметили, что читателей утомляет структуралистский подход к общественной истории; на биографии приходится 2% от всего объема выпускаемых книг. Это не новость: в период между двумя войнами в этом жанре блистал Андре Моруа. Решительное возвращение биографических текстов начинается в 1970-х годах; они предлагают взамен «философских течений, заявляющих о смерти субъекта или исчезновении человека, непреходящую веру во вразумительность страстей и интенций <...>. Возврат к пылкости конкретного, к обнадеживающей и близкой смутности непосредственно пережитого. Это, можно сказать, инстинктивная реакция на угрозу массификации