Страница 88 из 163
Это оказалось Евангелие на смеси латинского с романским, содержавшее многое из того, что я слышал от еретика Пьера Отье. Гийом Андорран, как он мне сообщил, достал эту книгу через какого-то торговца…
Изучение книги или того, что заменяет ее в Монтайю и других деревнях и городах, неизбежно подталкивает нас к оппозиции город—деревня. В XVIII веке, когда Николя Ретиф переберется из Саси и Нитри в Осер или Париж, он в полной мере ощутит этот контраст. На ферме отца в Саси Николя Ретиф будет читать синие книжечки с лотка, «Роберта-дьявола»{249}, старофранцузскую библию и великую книгу Франции — собрание рождественских тропарей{250}. Но стоит ему ступить на мостовую Осера, как он столкнется с Корнелем, Расином, Мольером{251}, с авторами латинскими и светскими... В XIV веке оборотный книжный фонд бесконечно менее богат, чем в эпоху Просвещения, — и не случайно! Но отмеченная оппозиция уже начинает просматриваться: в Памье, крупном по местным масштабам городе, гомосексуалист Арно де Верниоль почитывает Овидия. Есть евреи-изгнанники и здешние вальденсы[481], наставники школ и интернатов, отважно владеющие крошечными библиотеками. Зато до деревни доходят лишь некоторые назидательные сочинения: на равнине — католические, в горах — катарские. Именно это право первопроходца поднять свой флаг на открытых землях использовали немногочисленные альбигойские сочинения, обеспечившие скромный триумф ереси в Верхней Арьежи.
Немногочисленность доступных книг, влиятельных и редкостных одновременно, возвращает нас к структурам грамотности, неграмотности и аккультурации, уже затронутым выше. Рассмотрим это сверху вниз в том, что касается Монтайю и ее властителей дум:
A. Образованная и «харизматическая» элита, представленная в данном случае братьями Отье и несколькими «совершенными», такими как Иссора или Кастельно, которые циркулируют в каталонской диаспоре. Этим людям доступно различение двух видов писания, как говорит Жак Отье: писания дурного, ложного и больного, исходящего от Римской церкви; и писания доброго, спасающего, которому учат «добрые люди». Это писание исходит, естественно, от Сына Божьего (III, 236; II, 504).
B. Образованная, глубоко латинизированная, но не обладающая специфической, харизмой элита. Вне Монтайю, в деревнях почти не отличающихся от нашей, она достаточно хорошо описана в Регистре: в Гулье (Арьеж) некий Бернар Франк, настоящий землепашец (I, 352), возделывающий свое просо как и любой другой, волею случая и заботами братьев-миноритов становится грамотеем-латинистом. Как-то в воскресенье, года четыре назад, — рассказывает Раймон Мьежвиль из Гулье, — после мессы в церкви Святого Михаила в Гулье задержался я в храме подле алтаря в компании Арно Ожье, Гийома Сегела, Раймона Сюбра, Бернара Мариа и Бернара Франка, все из Гулье. Тут Бернар Франк и Арно Ожье, грамотеи, заспорили на латыни. Мы же, прочие миряне, имена которых я указал, не могли понять, о чем эти двое говорят друг другу. Вдруг, прервав этот спор на латыни, Бернар Франк заговорил на народном языке и заявил:
— Есть два бога! Один — добрый. Другой — злой.
Тут мы возмутились... (I, 351).
Очевидно, что для крестьян наподобие Раймона Мьежвиля различие латынь/народный язык смешивается с противопоставлением грамотей/мирянин. Подобным образом в Акс-ле-Терме местный кюре почитается мужланами за человека, способного написать (на латыни) своему епископу (II, 358); в Монтайю аналогичное отношение к кюре Клергу и к его наследнику или заместителю Раймону Трилу[482].
C. После грамотеев-латинистов, которые вполне могли быть обыкновенными земледельцами, открывается другой культурный слой: уровень наиболее образованных мирян, способных читать текст при условии, что он написан не на латыни, а на окситанском, «вульгарном» языке. Таких называли sine litteris, лишенные грамоты (латинской). По прихоти простонародья престиж таких грамотеев второго порядка был явно ниже престижа латинистов. Чтобы убедиться в этом, достаточно вслушаться в снисходительный тон отзыва овцевода Раймона Пьера о бывшем ткаче Праде Тавернье (II, 416; I, 100), которого произвели в «совершенные», не разобравшись, обладает ли он необходимыми для того познаниями. Пьер, Гийом и Жак Отье, — говорит Раймон Пьер, — это люди мудрые. Их многие очень любят. Делать им подарки на пользу дарителю. И Отье, к которым щедры люди, не нуждаются ни в чем. Напротив, Андре Прад Тавернье[483] не пользуется уважением в той же степени, он не знает грамоты, у него много меньше знакомых и друзей, чем у Отье. Вот почему он беден. А значит надо одаривать его, чтобы и он мог обеспечить себя одеждой, книгами и прочим...
Замечательный текст! Прад Тавернье может читать книги, но этот бывший работник физического труда не имеет ни образования, ни знания латинской грамоты. Следовательно, не достается ему даров ни малых, ни великих: дается только имущему. Вот почему самоучка Прад Тавернье питает желчное неуважение к Отье[484], в своей секте он называет их чересчур грамотными мздоимцами. Латынь для него — это уже «и барьер, и уровень».
D. И, наконец, последняя граница отделяет в деревенской толще нескольких знающих грамоту на вульгарном языке от vulgum pecus безграмотных. Это различие тоже представляет собой культурную реальность, но нет признаков, чтобы оно вызывало трения между людьми, оказавшимися по ту или иную сторону последнего барьера или наносило ощутимые уколы чьему-либо самолюбию. Все в порядке, они люди одного мира.
Само количество неграмотных ставит значительные проблемы, например, относительно передачи книжных идей. В Монтайю примерно на 250 жителей я вижу едва ли четверых несомненно грамотных[485]; двое-трое из них, возможно, слегка знают латынь. Подумать только, даже вдова шателена Беатриса оказывается неграмотной, в отличие от собственных дочерей. Она абсолютно неспособна послать записочку грамотному любовнику. Ей приходится при случае передавать послания через ребенка, который изъясняется, быть может, не только устами, но и руками[486].
В этих условиях только устная трансляция от книги к публике приобретает исключительную важность: при десятках еретических посиделок, зафиксированных в Монтайю и других местах, только в двух случаях в руках «совершенных» недвусмысленно засвидетельствована книга. Прочие посиделки характеризуются чисто «вербальным» дискурсом, который исходил от «доброго человека» к верующим и симпатизирующим без чтения текста. Чаще всего книга, как объект материальный, появляется в Монтайю только ради минутного возложения на голову агонизирующего тяжелобольного, когда завершается consolamentum. Или же (вне Монтайю) книга преимущественно играет роль объекта, на котором приносят клятву свидетели, друзья или заговорщики[487]. Фактически в большинстве случаев благо, или «bé», как говорят еретики, воспринимается не глазами, но ухом: способность слышать благо либо есть, либо ее нет[488]. Отсюда значение зрительной и слуховой памяти, весьма развитой у наших монтайонцев по недостатку письменных архивов. Отсюда ценность поучения, красноречия, которое обречено оставаться важной ценностью политической и религиозной жизни Юга, надолго отмеченного неистребимой неграмотностью. Стоит только заслышать речь добрых людей, — говорит управитель монтайонского замка Раймон Руссель, — без них уже невозможно обойтись, это как наркотик, ты принадлежишь им навсегда (I, 219). Факт есть факт: Пьер Отье, как и сын его Жак, с их ангельскими устами, оставят по себе память как о незаурядных ораторах, гораздо превосходящих, если верить мужланам и пастухам, своего ученика Гийома Белибаста, «красноречие» которого будет выдавать полную посредственность[489].
{249}
Роберт-дьявол — персонаж легенды, известной по меньшей мере с XIII в., нормандский рыцарь, отличавшийся чрезвычайной жестокостью, но искупивший свои грехи раскаянием и подвигами благочестия; стал героем множества сочинений, первый анонимный прозаический роман о нем под названием «Жизнь ужасающего Роберта-Дьявола, который после стал человеком Божьим» напечатан в Лионе в 1496 г. Этот роман вызвал множество переводов и подражаний, публиковавшихся, среди прочего, в «Синей библиотеке». Вероятно, историческим прототипом этого персонажа был герцог Нормандский Роберт I Дьявол (ум. 1035, герцог с 1027 г.), который, по преданию, достиг герцогского трона, отравив своего старшего брата, подавил свирепейшим образом восстание своих вассалов и совершил немало иных жестокостей; желая искупить свои грехи, Роберт Дьявол предпринял пешее паломничество через Францию и Италию в Рим и далее — в Иерусалим, где предавался аскетическим подвигам покаяния, умер на обратном пути в Малой Азии, в Никее.
{250}
Тропарь — богослужебное молитвенное песнопение, посвященное церковному празднику или дню какого-либо святого, в котором находили отражение основные черты празднуемого священного события либо главные особенности жития почитаемого святого.
{251}
Здесь перечислены самые знаменитые французские драматурги XVII в.: авторы классицистических трагедий Пьер Корнель (1606—1684) и Жан Расин (1639—1699) и комедиограф Жан Батист Мольер (1622-1673).
481
См. гл. VIII; I, 44 (книги вальденсов); I, 180 (книги местных евреев).
482
II, 239. Примечательно, что именно священник (Бартелеми Амильяк) использует применительно к экс-байлю (Б. Клергу) выражение по его лицу можно было прочесть... (II, 283). Подобны" образ не имел бы смысла в устах простого, неграмотного крестьянина.
483
Прад Тавернье сам присоединил к своему имени дополнительное «Андре». Перешел, таким образом, от именования топонимического (Прад) к апостолическому (св. Андрей, апостол).
484
II, 417 Белибаст (II, 28 — 29), вероятно, тоже считался малограмотным даже среди своих приверженцев. Пьер Мори же ставил ему это в заслугу, исходя из классического идеала бедности (интеллектуальной в данном случае); согласно этому идеалу, полуобразованный или полубезграмотный, если он неукоснительно следует Благу, стоит всех ученых на свете.
485
А именно: кюре Клерг; его scalaris [ученик]; Бернар Клерг; Прад Тавернье, который долго пробыл в нашей деревне, но, как уроженец соседнего прихода, не является ее настоящим жителем. Кюре Клерг и его ученик (а возможно, и Бернар Клерг, образованность которого превозносят) были к тому же в какой-то степени латинистами! В целом показатель грамотности примерно 1,6 процента. Ср. с 22 процентами во Франции при Людовике XIV (Fleury-Valmary, 1957; Furet-Sachs, 1974, p. 726: усредненный показатель для женщин и мужчин). Графство же Фуа, весьма отсталое, будет и тогда далеко от этих 22 процентов 1686 г.
486
См. гл. XIII.
487
Инквизиция требовала от свидетелей и обвиняемых клятвы на Евангелии (II, 358). Дружки гомосексуалиста А. де Верниоля тоже клянутся на той или иной святой книге (III, 14—50). Люди менее образованные приносят клятву на собственной голове, на хлебе и вине или на муке.
488
II, 22. Чтобы выразить отношение к интеллектуальным способностям, наши тексты говорят также о людях (II, 43), которые являются или не являются умными.
489
II, 406 (ангельские уста Жака Отье); красноречие Пьера Отье (II, 28—29); посредственность Белибаста (там же).