Страница 119 из 163
Крохотная элита маленькой деревушки, слегка затронутая латынью, безусловно понимает смысл Pater. А другие? Для основной массы монтайонцев и жителей Сабартеса Pater — это прежде всего молитва, которую произносит в церкви священник, и которая подходит сторонникам разных верований: истинным римским католикам, тем, кто симпатизирует ереси, катарским верующим и «добрым людям». Произносят ли простые «верные» официальной церкви сами свой Отче наш? Во многих случаях это вполне вероятно (см. выше пример покаяния после исповеди). Те, кто берутся за это упражнение, могут таким образом приобщиться к Божественному в качестве «молящихся»; приобщение, однако, остается в большинстве случаев основанным скорее на повторении, чем на медитации.
Не будем забывать, что в Сабартесе влияние нищенствующих орденов гораздо меньше, чем в нижних землях. Таким образом, привычка к интенсивным, частым и страстным молитвам не встречается в католических кругах верхнего Фуа. Мы находим ее скорее у откровенных еретиков из этих земель, особенно — если не исключительно — у «совершенных». Белибаст в подштанниках поднимается шесть раз за ночь, чтобы предаться горячей молитве; в какой-нибудь битком набитой таверне его соседи по койке укладывают его на краю подстилки, чтобы он не будил их, когда будет вставать с постели, чтобы преклонить колени. Однако они и не думают подражать «святому человеку»: его благочестивые привычки ничуть не заразны. Впрочем, и сам Белибаст не требует от своих последователей вдохновляться его примером. Как раз наоборот — он категорически запрещает им молиться! Их рты, грязные от нечистого образа жизни, замарали бы слова Pater Noster. Как метко замечает Пьер Мори, никому не должно произносить Отче наш, помимо Господ наших («добрых людей»), кои стоят на пути истинном. Коли наш брат читает Отче наш, то он смертно грешит, потому как мы не на пути истинном: нам ведь случается и мясо есть, и спать с женщинами (II, 37).
Таким образом, Белибаст монополизирует Отче наш[728], совсем как государство Нового времени монополизирует соль или табак. Крестьяне Сабартеса во времена их прежней приверженности наивному католицизму вовсе не имели привычки к долгим, пламенным и сопровождающимся медитацией молитвам. И уж тем более такая привычка не появляется, когда они становятся последователями альбигойства от Белибаста! Сразу они получают настойчивую рекомендацию не молиться вовсе, во имя «катарского» перфекционизма, представляющего ангелами некоторых людей и тупым скотом — остальных, составляющих большинство[729].
Однако нельзя сказать, что в Монтайю начисто отсутствует обращение к Христу. Просто оно в меньшей степени прямое, через молитву в собственном смысле слова, и в гораздо большей степени — опосредованное, через обмен повседневными знаками и их узнавание. Речь идет о крестном знамении, конечно. Гийом Мори, например (брат Пьера Мори), немного катар, как и вся его семья; в нем нет ничего от ортодоксального католика. Но вот он задумал важное разоблачение — направленное, в частности, против кюре Клерга, которого он обвиняет в подкармливании «добрых людей» зерном... И чтобы лучше подкрепить это ядовитое (и правдивое) обвинение, он клянется на кресте (II, 173). Дело происходит в самой крепости Монтайю, в которую он заключен вместе с другими жителями деревни 15 августа 1308 года. Что касается братьев Моров, пастухов из Монтайю, то и они не вполне стопроцентные католики; однако и речи нет о том, чтобы они забыли перекрестить пищу, прежде чем на нее наброситься[730]. Сам Пьер Мори погряз в ереси, однако он привычен к крестному знамению, которое творит по полной форме — и жестом, и словами (In nomine patris et filii etc.). Добрый пастырь крестится, входя в церковь, так что шокированный Пьер Отье предлагает ему в замену шутливый жест, похожий на крестное знамение лишь внешне: Пьер, летом вы можете (делая вид, что креститесь) отгонять мух от лица. При этом вы можете так говорить себе: вот лоб, а вот и борода, вот одно ухо, а вот и другое[731]. В самом Монтайю катарский башмачник Арно Виталь вынужден возмутиться уважением, с которым местные относятся к кресту, несмотря на их частичное разочарование в католической вере. Да он не стоит ничего, это знак дурного бога, — говорит он Вюиссане Тестаньер, которая лишь отчасти соглашается с его словами (I, 457). Белибаст закипает при виде деревянных крестов, которыми усеян пейзаж. Если б я мог, — говорит «святой муж»[732], — я порубил бы их топором, да зажег бы костерок, чтобы сварить поесть. Желтые кресты из ткани, простые или двойные, должны напоминать тем монтайонцам, кто прикоснулся к ереси и кого миновал застенок, с какой стороны находится истинная вера: в Регистре Жака Фурнье[733] насчитывается в целом 48 приговоренных к заключению и 25 — к более легкому наказанию, ношению желтых крестов (из этих 25-и для семнадцати человек речь шла о смягчении наказания после первоначального осуждения к заточению). В самом Монтайю я обнаружил семерых обладателей или обладательниц желтых крестов, которые избежали тюрьмы лишь для того, чтобы стать объектом насмешек, а то и публичных оскорблений со стороны идиотов или католических фанатиков. Ношение желтого креста, как и ношение желтой звезды позже, может стать для человека психологической каторгой, вынуждая его упражняться в маскировке. В праздничные дни, — говорит Арно из Савиньяна, каменотес-иноверец в Тарасконе[734], — я открыто ношу желтые кресты на моем плаще. Однако ж в другие дни, особенно когда работаю, я крестов не ношу, потому как на мне только рубаха или сорочка. Когда я с работы возвращаюсь, так я надеваю плащ и стало быть ношу кресты; иногда, однако ж, я их ношу, но закрываю; а еще бывает, что хожу по Тараскону без крестов, потому как в одной рубахе...
Будь он деревянным или матерчатым, карающим или воодушевляющим, крест в Сабартесе является частью физического и ментального пейзажа. Конечно, заморские крестовые походы в плебейских разговорах этих краев служат уже лишь поводом для антицерковных шуток и экстравагантных пророчеств[735]; однако клятвы верности (произвольные, при торговле или по принуждению) даются почти везде на распятии... Наиболее внешняя и наиболее вульгаризованная форма таких присяг уподобляется региональной ярмарке в Акс-ле-Терме, проходящей на Воздвижение креста[736].
Крест символически воздвигается над овечьим рынком, но слишком часто остается еще как бы пустым орудием, на котором почти не видишь Иисуса. Крест ждет свою жертву. Мрачные медитации о крестной муке, принесенные издалека нищенствующими монахами, — лишь для немногих святош в Сабартесе.
Тем не менее Иисус, чаще всего называемый просто «Богом», присутствует в Сабартесе другим, гораздо более уместным образом — благодаря Евхаристии. «Освящение на алтаре», «тело Господне», «тело Христово»[737] (как говорят в Монтайю, иногда с иронией, иногда с уважением, в зависимости от того, «за» человек или «против» ) — постоянно присутствует в приходской церкви; в момент освящения звонят в большой колокол, в это время люди в церкви падают на колени, снимая капюшоны (III, 60, 235). А также Тело Христово постоянно попадается на сельской дороге (или на бездорожье...) в руках священника, несущего последнее причастие умирающему. В этом отношении благоговение XIII века перед причастием, столь сильное на Западе, сумело добраться до Айонского края, на высоту 1300 метров над уровнем моря, не всегда доступную другим элементам цивилизации нижних земель. В качестве ритуала — безусловно, более неформального и менее значительного, чем в позднейшие времена[738], — перехода к новому состоянию молодыми людьми графства Фуа принимается первое причастие, причем задолго до исполнения им восемнадцати лет. Напротив, в некоторых других областях, в частности в Оде, оно происходит лишь в этом относительно позднем возрасте, отставая в этом вопросе от наших земель (II, 85). После этого в Сабартесе молодые люди и взрослые причащаются один или несколько раз в год. Свидетельство Гайарды Роз, живущей в Орнолаке благочестивой доносчицы, достаточно однозначно говорит о сабартесских привычках в этом вопросе (I, 192). Говоря о Гийоме Остаце, байле Орнолака, богатом крестьянине, бывшем ростовщике, явном лидере в своей деревне, она заявляет: Я двенадцать лет живу в Орнолаке, и однако ж никогда не видела, чтоб Гийом Остац причащался! Даже во время болезни или во время праздников. А ведь как раз в такое время люди обычно и причащаются. И если бы когда Гийом причащался, уж я-то бы это знала. Ну подумайте: я ведь часто видела, как он входит в церковь. Да и не забудьте, я ведь сестра его тещи...
728
По поводу возвращения к Отцу, осуществленного Белибастом в духе ортодоксального катарства, см.: II, 53.
729
О Pater см.: II, 13, 27, 33, 37, 123; II, 502, 504; III, 107. О молитвах Белибаста см.: II, 33, 37; III, 196.
730
II, 181. Другие персонажи, из чуть более высоких социальных слоев, крестят перед использованием стол и кровать (III, 57). Не сделать этого — значит вызвать подозрения.
731
II, 284, 422; см. также: II, 53. Мухи появляются как раз летом.
732
II, 53, 410. См., напр., Буанский крест (Буан — деревня в современном департаменте Арьеж): II, 121.
733
«Списки показаний», составленные Ж. Дювернуа в конце томов I, II и III.
734
II, 440. Ирония по отношению к желтым крестам особенно сильна в Испании (II, 454), где их вид не так привычен, как в верхней Арьежи.
735
См., напр.: II, 324 — 325.
736
II, 477 — 478. См. также: II, 363. О древности поклонения кресту см.: Le Goff J in: Histoire des religions. Vol. 2, p. 842.
737
I, 214 — 216. Отметим, что простые крестьяне по поводу реального присутствия Бога-сына в Евхаристии говорят о «Боге» или о «теле Господнем», тогда как Беатриса, женщина благородная и более образованная, говорит о «теле Христовом». Крестьяне Сабартеса часто не различают Христа как особенное проявление и Бога вообще, что я неоднократно отмечал.
738
Арьес Ф. Ребенок и семейная жизнь... С. 134— 135. Начиная с янсенистского XVII в. первое причастие приобретет значение, которого у него не было в предыдущие века. Однако текст Од Форе (II, 83) показывает, что в изучаемую нами эпоху оно отнюдь не являлось в Лангедоке и в графстве Фуа совсем уж незаметным событием.